Путешествие на «Париже» - Дана Гинтер

– Я знаю, что вы имеете в виду, – кивнула Жюли. – Франция со времен войны тоже переменилась.

– Э, тоже мне война! – Николай сплюнул.

– А вы сражались? – спросила Жюли.

– Две недели! – Он резко, горько рассмеялся. – А потом я вышел из игры. Какими надо быть идиотами, чтобы гнить в окопах!

– Идиотами?! – вскричала Жюли. – Смелые люди боролись и погибали. А вы? Кем были вы? Дезертиром? Трусом?

– Эй, эй, успокойтесь! – Он схватил ее за плечи и посмотрел на нее в упор. – Я не трус! Если бы я жил, когда Наполеон напал на Россию, я бы сражался, и сражался с гордостью! Но эта война была безумием! Полной бессмыслицей! – Николай усмехнулся. – Никто из этих несчастных дураков в окопах понятия не имел, почему они там сидят и ждут, когда их убьют.

– Этими несчастными дураками были мои братья! – теперь уже разъяренная, воскликнула Жюли. – И они погибли! Но они никогда бы не сбежали и не оставили своих товарищей в окопах. Как вы могли?!

Жюли развернулась и побежала. Она слышала, как Николай звал ее, но не обернулась и влетела в первую попавшуюся дверь. Ее ноги мгновенно утонули в шелковистом ковре. Пробираясь по коридору, Жюли проскользнула рукой по панели красного дерева, задела занавеску из дамасского шелка. В воздухе пахло духами. Все еще дрожа от негодования, она замедлила шаг и с восхищением разглядывала место, куда нечаянно забрела. Сообразив, что это всего лишь коридор – проход из одного изумительного помещения в другое, она усмехнулась. Да, здесь была совсем другая жизнь!

Добравшись наконец до лестницы, она торопливо спустилась в более привычную часть корабля: металлические стены, веревочные перила, полы, покрытые линолеумом. Оказавшись в третьем классе, Жюли как можно тише пробралась в спальню и повернулась в сторону кровати мадам Трембле – убедиться, что ее начальница крепко спит. Но той на месте не было. Хорошо это или плохо? Симона, слава богу, спала. Жюли сейчас вовсе не хотелось говорить с ней о Николае. Она молча сняла платье – от него все еще исходил мужской запах: смесь машинного масла и пота. Как ни странно, ее это не рассердило.

Жюли забралась в постель и увидела на подушке оставленную ею книгу – рождественский подарок братьям еще до ее рождения. Привыкнув к тусклому свету, она вгляделась в обложку: на ней красовался царский курьер Михаил Строгов – под пулями повстанцев он бесстрашно мчался на коне вперед. Этот русский не был дезертиром. Чтобы прийти в себя, Жюли начала перелистывать страницы.

Перебирая мятые, засаленные, читаные-перечитаные листы, она вспоминала о братьях. На глаза ей попались темные пятна, похожие на отпечатки перепачканных машинным маслом пальцев. На одной из страниц Жюли заметила длинный тонкий след, словно кто-то заложил станицу травинкой. Кто же из них это сделал? А здесь страницами книги прихлопнули комара? Листая книгу, Жюли чувствовали близость к своим братьям, они точно были тут, рядом с ней.

Из потрепанных страниц она стала вынимать письма – дюжины писем от Лоика, редкие открытки от Эмиля и Дидье. «Идиоты». Она представила себе братьев: в военной форме, с усами, с веселой улыбкой на лице. «Несчастные дураки». Они ведь не думали так о войне, правда же? Они наверняка считали то, что они делают, важным… ожидая, когда их убьют. Они знали, за что они сражаются? Или они тоже считали войну бессмыслицей и сумасшествием?

Среди этих бесценных писем Жюли выбрала пожелтевший конверт – последнее письмо Лоика. Она осторожно развернула его – как и все остальные письма, от бесконечного сворачивания и разворачивания оно почти разваливалось на части. Оттого, что письмо было в чернильных пятнах и написано корявым почерком, Жюли всегда казалось, что Лоик писал его в окопе, присев на корточки.

31 октября 1918 года

Дорогая Жюли!

Судя по дате письма, ты можешь догадаться, что завтра День всех святых. Помнишь, как мы в детстве ходили с тобой на кладбище? С какой серьезностью мы клали цветы на могилы наших бабушек и дедушек? Ты пойдешь туда завтра, чтобы отдать должное и нашим братьям? Здесь же из-за бесконечных сражений и испанской лихорадки, чтобы почтить всех наших усопших, понадобился бы целый поезд цветов.

В окопах сыро и холодно, но мы, люди подземелья, привычны к грязи и червям. Я сижу, накинув на плечи армейское одеяло, в руках, чтобы согреться, держу кружку горького кофе и слушаю, как мои товарищи-солдаты рассуждают о возвращении домой. Видишь ли, в последнее время разнеслись слухи о возможном перемирии. Говорят, что после жестоких весенних и летних атак немцы исчерпали все свои ресурсы. Но здесь в моем подземном мире нормальную жизнь трудно даже представить. И как это ни грустно, многое из того, от чего я прежде получал удовольствие, теперь кажется абсолютно бессмысленным.

Я часто думаю о Жане-Франсуа, Эмиле и Дидье – наших старших братьях – было ли им, как и мне, холодно и тяжко? Мечтали ли они, как я, о маминой стряпне? Ценили каждую сигарету и радовались ли случайной рюмке пастиса? Любили ли своих товарищей? И своих офицеров? Были ли их офицеры благородными людьми, достойными посылать солдат на смерть? Надеюсь, что были.

Если эти слухи о перемирии подтвердятся, мы скоро увидимся.

К тому дню, как они получили официальное письмо с армейской печатью, Жюли успела написать ему ответ – милое юмористическое описание жизни в Гавре. Повестка пришла 11 ноября.

– Нет! Только не Лоик! – заголосила мать. – Только не мой младшенький!

Почтальон принес повестку около девяти утра, а в полдень зазвонили церковные колокола. Улицы заполонили толпы людей с самодельными трехцветными ленточками; тут и там открывались пыльные бутылки с вином и провозглашались тосты за победу. Группа людей запела «Марсельезу», но пропеть ее целиком почти никому не удалось: люди начинали плакать – по лицам катились слезы облегчения, гордости и счастья. Их квартал праздновал победу, но Жюли и ее родители, придавленные несправедливостью судьбы, даже не вышли на улицу. Настало перемирие, но Лоик домой не вернется.

Жюли взяла в руки то последнее написанное ею Лоику письмо и сделала из него бумажный кораблик. Она вышла из дома, завернула за угол, подошла к протекавшему за домом каналу и пустила кораблик по воде. Она следила, как он, покачиваясь, плыл вперед, пока, набухнув от воды, не потонул. И тогда она наконец заплакала. Церковные колокола весело звонили, но для нее это был звон по погибшим.

Она сложила последнее письмо Лоика, вернула его в старенький конверт, а конверт – обратно в книгу. Закрыла глаза и представила себе Лоика. В отличие от старших братьев – все трое крепкие, румяные парни – Лоик скорее походил на нее: он был такой же бледный, с такими же медного оттенка волосами и такими же агатовыми глазами. Жюли представила, как летним днем они идут по берегу моря, пускают по воде камушки, и солнце золотит волосы Лоика – зеркальное отражение ее собственных. Она вообразила, как улыбаются им родители, – улыбаются так, как улыбались до войны.