Руны судьбы - Дмитрий Скирюк

Ей почему-то стало жарко. В голове возникло ощущение лёгкости и пустоты. Сама не понимая, что делает, она сбросила мешок и на негнущихся ногах пошла к лежащему Михелю. Опустилась на колени, положила ладонь ему на лоб.

«Я не хочу, — подумала она. — Боюсь, боюсь... Не хочу...»

Чувство было странное, ужасно чуждое и в то же время даже отчасти знакомое. Она вдруг вспомнила — нечто подобное она уже испытывала, когда травник приходил лечить её больного деда. Ялке показалось, будто за спиной её открылось что-то тёмное, бездонно-гулкое. По тихому сараю загуляли вдруг сухие шорохи ветров. Слюна стала вязкой и густой. Ялка сидела ни жива, ни мертва, не находя в себе мужества чтоб оглянуться, затылком чуя пропасть позади себя. Из носа текло немилосердно, Ялка смертельно боялась чихнуть. Ей казалось, если она сдаст чуток назад, то просто ухнет в эту бездонную утробу пустоты. Свиньи было вновь забеспокоились, потом вдруг сгрудились в кучу и забились в дальний угол, откуда тихо и испуганно повизгивали. Ладони девушки зудели, будто что-то тёплое стекало через руки. Горло резали слова. Ладонь сама легла поверх бинта на рану, девушка не выдержала и зашептала что-то, быстро, горячо, сухими незнакомыми словами. Что-то вспоминалось из тогдашних наговоров травника, что-то было просто старыми словами утешения, а что-то приходило ниоткуда, странным ритмом напрягая губы и язык. Слова выпрыгивали сбивчиво, оставляя во рту солёный привкус, ладони девушки засветились. Только Ялка не смотрела вниз. Вообще никуда не смотрела. Ей казалось, что её сейчас в сарае нет, как не было тогда, когда беднягу Михеля ударили ножом...

«Силы небесные! Я не знаю, что со мной! Но я не хочу, чтобы он умирал!!!»

Безмолвный крик ушёл и канул в никуда, невидимый мешок звенящей пустоты за её. спиной сомкнулся, тёплое стало горячим. Тело под её руками дёрнулось и чуть заметно напряглось, она скорее догадалась, чем почувствовала, что парнишка снова задышал. Нагнулась, не поверив собственным ушам. Сердце билось тихо, но отчётливо. Повязка под рубахой пропустила кровь, Ялка убрала свои руки и обессилено опустилась на сено. Долго, пристально смотрела Михелю в лицо, не в силах шевельнуться, затем привстала, как смогла натянула на парня штаны и укрыла его своей последней шалью. После принялась собираться, теперь уже без спешки и без суеты. Сил суетиться уже не было — Ялка никогда ещё не чувствовала себя такой избитой и измотанной. Нашарила и завязала сумку, сунула ноги в башмаки и поплелась к дверям.

Остановилась на пороге.

— Прости меня, Михель, — устало проговорила она. — Прости, но мне надо идти. Мне всё равно не удалось бы оправдаться. Пусть... Пусть у тебя всё будет хорошо.

Ялка осторожно выглянула в щель меж досок — нет ли там кого поблизости, и выскользнула прочь, закрывши за собою дверь.

Уже почти совсем стемнело, когда двери старого сарая заскрипели, открываясь, и на пороге вдруг нарисовался тёмный и высокий силуэт человека. Мгновенье он стоял так, словно бы прислушиваясь, потом шагнул вперёд. Сухое сено мягко и легко шуршало под ногами. Человек ступал уверенно, спокойно, будто днём. Остановился возле Михеля, присел и осторожно приподнял укрывавшую его шаль. Взял парня за запястье, хмыкнул и озадаченно потёр заросший подбородок. Его тонкие ловкие пальцы осторожно ощупали повязку, прошлись туда-сюда, затем легонько надавили. Михель застонал.

Человек уселся рядом, вытащил из кучи сена за собой сухую колкую травинку и совершенно машинально принялся её жевать. Пригладил пятернёй всклокоченные волосы и снова хмыкнул. Покачал головой.

— Но не мог же я так ошибиться! — задумчиво пробормотал он. — Или всё-таки мог? Да нет, быть не может... Нет. Неужели я опоздал?

Он ещё с минуту так сидел и размышлял о чём-то, глядя то на раненого, то на дверь, а то — куда-то в угол, где ночная темнота казалась почему-то ещё более тёмной и холодной, чем была на самом деле, после чего встал, подобрал свой брошенный мешок, и тут заметил рядом с ним какую-то замызганную тряпку. Нагнулся, поднял, развернул, стряхнул с неё приставшие соломинки. Поднёс к лицу. Нахмурился. Тряпка оказалась чьей-то разодранной, в кровавых пятнах нижней юбкой.

— Так, — проговорил он, бросил взгляд на перевязку, скомкал рваное полотнище и запихнул его в мешок. Привычно вскинул сумку на плечо и посмотрел на парня сверху вниз.

— Бред какой-то, — сказал он сам себе. Перекусил и выплюнул травинку, опять нахмурился, потёр ладонью лоб. — Неужели же и вправду — опоздал? Однако... Хм! Всегда бы так опаздывать...

На сей раз, это было сказано как будто бы с усмешкой и при этом — с ноткой одобрения. А в следующий миг человек вышел и растворился в темноте. «Так, так, — после недолгой паузы послышалось снаружи. — Ага... А это что?».

Шаги два раза шлёпнули по грязи, а затем исчезли, словно их и вовсе не было.

Свиньи за перегородкой сидели тише воды, ниже травы.

Проклятая кладовка оказалась ветхой и дырявой. Сверху не капало, но в щели сквозило с улицы изрядно. За эту ночь Фриц основательно замёрз и для тепла навалил на себя всё тряпьё, которое нашёл в кладовке — сеть, старую кошму, какой-то коврик, а со стороны стены поставил мешки с луком. Мешки были тяжеленные, и Фриц едва не надорвался, их ворочая. Под вечер его вывели в нужник, потом обратно заперли, швырнув ему из милосердия горбушку хлеба и налив воды. Кружку Фридрих выхлебал в каких-то три глотка, но больше наливать ему не стали, опасаясь, видимо, что парень не продержится всю ночь. И всё же отношение к нему со стороны хозяев заметно изменилось к лучшему. По-видимому, слова травника подействовали в защиту мальчишки. Во всяком случае, бить его больше не били. Несмотря на это Фриц впал в уныние и разговаривать с хозяевами постоялого двора отказался наотрез.

Гром и молния! Лис был так близко! Если бы ему удалось поговорить с ним. Да что там поговорить, хотя бы пару слов сказать. Он бы понял. Он бы вспомнил Гюнтера из Гаммельна, наверняка бы вспомнил. И может быть, помог бы. А теперь...

Есть всё равно хотелось зверски. Горбушка походила твёрдостью на камень для точила. К вечеру Фриц додумался провертеть в одном мешке дыру, достал и съел три луковицы подряд, после чего лук ему опротивел. Фриц мрачно грыз сухарь, кутался в овчинный мех и изредка пытался выглянуть наружу. В щель между неплотно пригнанными досками виднелся двор корчмы и часть дороги за воротами. О том, чтоб убежать, он и не помышлял — первая же попытка отодрать доску отозвалась таким ужасным скрежетом, что в кладовую тотчас же явился сын хозяина (тот самый, с кулаками), и Фриц едва успел обратно притвориться спящим. Прислужник с неодобрением покосился на оборванные и придвинутые к стенке два мешка, но ничего не сказал и молча вышел вон, со стуком положив засов на место.