Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) - Николай Наседкин

В настоящее время г-н Достоевский чувствует общую слабость сил в организме при истощённом телосложении и частовременно (вот словечко-то найдено! - Н. Н.) страдает нервною болью лица вследствие органического страдания головного мозга.

Хотя г-н Достоевский пользовался от падучей болезни почти постоянно в течение четырёх лет, но облегчения не получил. А потому службы его величества продолжать не может..."128

В начале марта 1858-го прапорщик Достоевский пишет-подаёт на имя Александра II прошение об отставке. Это по сути первая краткая автобиография писателя-петрашевца, написанная на стандартном официальном бланке с шапкой-обращением, явно демонстрирующей, что холопы-верноподанные воистину апеллируют-взывают к наместнику Бога на земле, к Вершителю судеб:

"Всепресветлейший, державнейший, великий государь

император Александр Николаевич,

самодержец всероссийский, государь всемилостивейший!.." (281, 383)

Какой-то ничтожный прапорщик мог бы и не тревожить внимание "всемилостивейшего" (странно, однако ж, что все эти громогласные эпитеты на официальном бланке отпечатаны со строчных букв!), но судьбы политических преступников, коих в те времена ещё можно было пересчитать по пальцам, должен был решать лично государь-батюшка.

Впрочем, сам Александр вряд ли имел удовольствие самолично прочесть прошение-автобиографию ссыльного писателя, который начнёт интересовать самодержца и его ближайшее окружение уже позже, на закате своей жизни и творчества. Пока же судьба Достоевского решалась в длинных коридорах и бесчисленных кабинетах штаба Сибирского корпуса, Военного министерства, III Отделения е. и. в.129 канцелярии, Аудиториатского департамента. Ровно год длится переписка между этими государственными конторами, которая вполне могла бы составить увесистый том. В результате напряжённого труда военных и жандармских чиновников рождается на свет приказ об увольнении прапорщика Достоевского от военной службы подпоручиком.

Думается, Фёдора Михайловича не особо огорчило, что в результате всех этих петрашевско-каторжно-ссыльных передряг он понизился в воинском звании (до ареста, как мы помним, он имел чин поручика), но вот портило несколько праздник освобождения то, что особым распоряжением ему запрещался въезд в Петербург и Москву. А ещё писатель не знал, не ведал, что за ним будет установлен секретный надзор и открытие этого гнусного обстоятельства через несколько лет много попортит ему крови и нервов.

Но сейчас, в тот момент, главное - свобода! Прочь из ненавистного пыльного Семипалатинска! Да здравствует Россия! Если нельзя жить в столицах, то хотя бы устроиться поближе к одной из них или лучше к обеим. Достоевский выбирает местом жительства древнюю Тверь: в одну сторону глянешь - шпиль родимой Петропавловки видать (в воображении, конечно); в другую посмотришь - купол Ивана Великого сверкает!

Семья начинает готовиться к отъезду из Сибири.

5

Но тут уже давно покоя Фёдору Михайловичу не давала проблема из проблем - с чем ехать в Россию?

Для политического ссыльного трудность возвращения состояла лишь в деньгах, вернее, как всегда, - в их отсутствии. Для автора "Бедных людей" главным было не просто вернуться из "Мёртвого дома", из почти что забвения, но и сразу же вернуться в Литературу, найти-восстановить-занять в ней своё, потерянное было, место, заявить-напомнить о себе сразу и всерьёз. Причём, Достоевский, пристрастно читая все присылаемые братом журналы, отлично видел-знал: русская литература за эти минувшие без него почти десять лет на месте не стояла. Безусловно подтвердили своё реноме больших талантов уже известные ему Тургенев, Гончаров, Некрасов, Салтыков-Щедрин; громко заявили о себе и совершенно не знакомые ему Островский и Лев Толстой; небесталанным гляделся, к примеру, и Писемский...

Между тем, за годы каторги сам Достоевский как бы потерял профессионализм, утратил писательские навыки и даже, страшно подумать, разучился вовсе писать-творить. Более трёх лет после острога, уже вполне имея возможность "держать перо в руках", он никак не может создать законченное цельное произведение - только наброски, планы, прожекты, намётки, мечты... Конечно, до получения офицерского чина его угнетала-сдерживала мысль, что ему всё равно не дозволено печататься. Однако ж, он уже решался публиковать свои вещи даже инкогнито (письмо к Врангелю от 21 декабря 1856 г.), но готовая рукопись всё никак не могла появиться на свет. А ведь в письме к брату Михаилу от 22 декабря 1856 года писатель уверенно и убеждённо сообщал: "А в своих силах, если только получу позволение (печататься. - Н. Н.), я уверен. Не сочти, ради Христа, за хвастовство с моей стороны, брат бесценный, но знай, смело, будь уверен, что моё литературное имя - непропадшее имя. Материалу в 7 лет накопилось у меня много, мысли мои прояснели и установились..." (281, 257)

Увы, эти строки автора "Двойника" выглядят именно хвастовством. Правда, первое законченное "произведение" из-под его вялого, отвыкшего от регулярного труда пера всё-таки вышло-родилось ещё в апреле 1854 года, но кавычки здесь употреблены не зря - лучше бы этого "произведения" Достоевский не создавал. Впрочем, как и следующего, написанного-сочинённого летом 1855-го, и ещё одного, появившегося в марте 1856-го. Называются они, соответственно - "На европейские события в 1854 году" (посвящено началу войны России с Англией и Францией), "На первое июля 1855 года" (в честь дня рождения вдовствующей императрицы Александры Фёдоровны) и "На коронацию и заключение мира" (о восшествии на престол Александра II и окончании Крымской войны), а писаны сии "произведения" в одическом жанре, тяжелостопным стихом. Уж на что Михаил Михайлович ценил и уважал литературный талант брата и с восторгом принимал всё, что ни выходило из-под пера его, и тот, оценивая последнюю оду, пишет ему напрямик, без дипломатии: "Читал твои стихи и нашёл их очень плохими. Стихи не твоя специальность"130. Больше того, слух об этих верноподданнических виршах Достоевского распространится в литературных кругах Петербурга и ляжет пятном на репутацию бывшего петрашевца, чего он не мог не предугадывать. Однако ж, ничто не могло автора вполне графоманских од остановить: он всеми путями стремился напечатать-опубликовать их или хотя бы довести до сведения высокопоставленных лиц вплоть до самого государя. Ему важно было обрести свободу, получить позволение печататься и вернуться в Россию - только ради этого он и рисковал своей литературной репутацией и незапятнанным реноме гражданина.

Слава Богу, что читатели в большинстве своём об этих стихотворных опусах великого романиста и в прошлом веке не догадывались, и в наши дни не знают. Сам Фёдор Михайлович впоследствии никогда не вспоминал об этих вынужденных державинских опытах и сам бы, пожалуй, удивился, если б кто ему сказал-напомнил, что он мог-способен был писать-сочинять на полном серьёзе строки вроде следующих:

...Знакома Русь со всякою бедой!

Случалось ей, что не бывало с вами.

Давил её татарин под пятой,

А очутился он же под ногами...(2, 403)

Итак, Достоевский как бы заново, во второй раз готовится к литературному крещению. Точно так же, как в начале 1840-х, он никак не может остановиться на одной какой-то капитальной идее. Если тогда он пробовал писать рассказы, исторические драмы, трагедии, пока не напал на счастливую мысль создать-сочинить реалистический роман в письмах, то и теперь он опять долго и мучительно ищет форму и способ сказать своё, новое, слово в литературе. Для начала он пробует писать воспоминания о каторге, затем берётся за большой "роман комический", о котором пишет-упоминает в письмах к А. Н. Майкову (18 января 1856 г.) и М. М. Достоевскому (9 ноября 1856 г.), причём последнему сообщает: "...отрывки, совершенно законченные эпизоды, из этого большого романа, я бы желал напечатать теперь". Однако ж, через год (3 ноября 1857 г.) Достоевский признаётся брату: "...весь роман, со всеми материалами, сложен теперь в ящик. Я взял писать повесть, небольшую (впрочем, листов в 6 печатных). Кончив её, напишу роман из петербургского быта, вроде "Бедных людей" (а мысль ещё лучше "Бедных людей"), обе эти вещи были давно мною начаты и частию написаны, трудностей не представляют, работа идет прекрасно, и 15-го декабря я высылаю в "Вестник" мою 1-ю повесть..."(281, 246, 289) Речь в данном случае идёт, вероятнее всего, о повести "Село Степанчиково и его обитатели" и романе "Униженные и оскорблённые". Так вот, ни к какому 15-му декабря рукопись повести выслана в "Московский вестник" не была - писатель закончил работу над ней только через полтора года, в июне 1859-го. А за петербургский роман Достоевский вплотную засядет и вовсе через три года...

Ну никак не идёт у него в Семипалатинске работа!

Мучающийся писатель сообщает брату: "...я всё это хочу выкупить романом. Если моё дело не удастся, я, может быть, повешусь..." Внимательный читатель этих строк наверняка вспомнит, что они уже цитировались нами в первой главе. Действительно, это - восклицание-угроза молодого Достоевского из письма брату от 24 марта 1845 года, перед первым литературным дебютом. Тогда уж и ещё раз вспомним, что в те дни он как раз накануне прочёл в "Русском инвалиде" о самоубийствах нищих и бедствующих немецких литераторов. Думается, в Семипалатинске, перед вторым своим писательским дебютом, Достоевский находился в подобном умонастроении и обуреваем был схожими самоубийственными мыслями. Тем более, что в случае литературной неудачи он обрекал на нищету и безысходность не только себя, но теперь и жену с приёмным сыном. Он вполне мог мысленно опять как бы примеривать на себя погибельную судьбу своего героя-неудачника Ефимова из "Неточки Незвановой".