Флибустьеры - Хосе Рисаль

Голова поведала о кознях священнослужителей, и хотя речь шла о далеком прошлом, о чужих верованиях, но сидящим в зале монахам стало не по себе: им почудился в этой повести намек на Филиппины. Отца Сальви сотрясала дрожь, губы у него беззвучно шевелились, он не сводил глаз с головы, точно загипнотизированный ее взглядом. Капли пота проступили на его изможденном лице, но никто не заметил его состояния, все были увлечены историей сфинкса.

- Расскажи о заговоре египетских жрецов, погубивших тебя! - приказал мистер Лидс.

Голова испустила горестный стон, словно исходивший из самого сердца, и ее горящий взор затуманили слезы.

По телу зрителей пробежала дрожь, у многих волосы встали дыбом. Нет, то была не игра воображения, не трюк фокусника: перед ними был живой человек, жертва кровавого злодеяния, рассказывающая трагическую повесть своей жизни.

- Увы! - тяжко вздохнула голова. - Я любил девушку, дочь жреца, чистую, как свет солнца, как бутон лотоса. Молодой абидосский жрец также пылал к ней страстью. Ему удалось выманить у моей возлюбленной мои папирусы. Он воспользовался ими и поднял мятеж, якобы от моего имени. Мятеж вспыхнул как раз в то время, когда Камбиз, разъяренный неудачным походом в Ливию, пришел в Египет. Меня объявили бунтовщиком, приведя в доказательство украденные папирусы, схватили, бросили в темницу. Я бежал, но преследователи убили меня на озере Мерида... Из глубин вечности я зрел торжество лжи и насилия, я зрю и ныне, как абидосский жрец преследует деву, укрывшуюся в храме Изиды на острове Филоэ... Я зрю, он гонится за ней, терзает ее в подземельях храма, как огромный нетопырь белую голубку. От страха и страданий она впала в безумие...

О жрец, абидосский жрец! Я возвратился к жизни, дабы открыть всему свету твои гнусные дела, после долгих лет молчания я обличаю тебя: клеветник, убийца, святотатец!

Прерывистый зловещий хохот завершил этот рассказ.

В зале раздался сдавленный вопль:

- О, пощади, пощади! - И отец Сальви, не помня себя от ужаса, простер руки и повалился на пол замертво.

- Что с вами, ваше преподобие? Вам дурно? - воскликнул отец Ирене.

- Здесь нечем дышать... - послышались возгласы. - Этот запах тления...

- Клеветник! Убийца! Святотатец! - повторила голова. - Я обвиняю тебя, убийца, убийца!

И опять грозно прозвучал прерывистый зловещий хохот. По-видимому, голова, поглощенная страшными воспоминаниями, не замечала поднявшегося в зале переполоха.

- Пощади! Она еще жива, жива... - пробормотал отец Сальви и лишился чувств. Лицо его покрылось смертельной бледностью.

Дамы не стали мешкать и попадали в обморок вслед за святым отцом.

- Он бредит... Отец Сальви!

- Я говорил ему, чтобы не ел супа из ласточкиных гнезд, - заметил отец Ирене, - Вот и сказалось.

- Отец Сальви ничего не ел! - дрожа всем телом, возразил дон Кустодио. - Это его загипнотизировала голова...

Суматоха поднялась невероятная. Зал уподобился не то полю брани, не то лазарету. Отец Сальви лежал бездыханный, дамы же, видя, что никто не спешит на помощь, стали одна за другой приходить в себя.

А голова тем временем снова обратилась в пепел, мистер Лидс захлопнул ларец и поклонился публике.

- Эти сеансы необходимо запретить, - говорил, выходя из зала, дон Кустодио. - Какое безнравственное зрельще! Нет, это просто кощунство!

- И главное, под столом нет зеркал! - воскликнул Бсп-Саиб.

Прежде чем покинуть зал, он решил проверить еще раз: перепрыгнул через барьер, подошел к столу и приподнял край скатерти: три металлические ножки, вделанные в пол, и больше ничего. Никаких зеркал![И все же Бен-Саиб не ошибся. В ножках стола имеются пазы, по которым скользят зеркала, скрытые под помостом и замаскированные клетчатым ковром. Когда ларец ставят на стол, приходит в действие особая пружина, зеркала плавко поднимаются: тогда-то скатерть снимают, следя за тем, чтобы зеркала не были видны, - и перед нами обычный стол для "говорящих голов". В столе есть отверстие, соответствующее съемному дну ларца. По окончании сеанса фокусник нажимает на пружину, и зеркала опускаются.

(Прим. автора.)]

XIX

ФИТИЛЬ

Когда Пласидо Пенитенте вышел из класса, в его сердце кипело возмущение, на глазах стояли слезы. Вполне достойный своего имени, пока его не выводили из себя, он в минуты раздражения был подобен бушующему потоку, дикому зверю, которого может остановить только смерть.

Все оскорбления, все ядовитые уколы, день за днем больно ранившие его и притаившиеся в сердце, как погруженные в спячку змеи, ныне пробудились, ожили и гневно зашипели. В его ушах еще звучали свистки, обидные шуточки преподавателя, рыночные словечки; ему казалось, он слышит щелканье бичей и взрывы хохота. Планы мщения рождались в его мозгу, возникая и исчезая, как кошмарные видения. Самолюбие человека, смертельно оскорбленного, требовало отомстить за унижение.

"Пласидо Пенитенте, - говорил ему внутренний голос, - докажи этим ничтожествам, что у тебя есть гордость, что ты уроженец провинции, которая славится отвагой и рыцарским духом, провинции, где оскорбления смывают кровью. Ты ведь из Батангаса*, Пласидо Пенитенте! Отомсти, Пласидо Пенитенте!"

Юноша в ярости скрежетал зубами, он бежал по улицам, по мосту Испании, натыкаясь на .встречных, как будто искал повода для драки. На мосту он увидел коляску, в которой ехал вице-ректор отец Сибила в сопровождении дона Кустодио; Пласидо чуть было не бросился на монаха и не швырнул его в воду.

Выйдя на Эскольту, он едва удержался, чтобы не отколотить двух августинцев, сидевших у входа в лавку Киррги; они перебрасывались шуточками с другими монахами, находившимися внутри и, по-видимому, приятно проводившими время, - оттуда слышались веселые голоса и громкий смех. Немного дальше ему преградили путь два кадета, весело болтавшие с приказчиком, который выскочил из магазина в одном жилете. Пласидо устремился прямо на них, но кадеты, заметив его мрачный вид, благоразумно расступились. Они были настроены мирно, а Пласидо в эти минуты, видимо, находился во власти амока*, о котором так много пишут ученые.

Приближаясь к дому - он жил на пансионе у одного манильского ювелира, Пласидо старался привести в порядок свои мысли и обдумать план мести. Для начала он уедет домой в Батангас, а потом он будет мстить; пусть монахи знают, что его нельзя безнаказанно оскорблять и позорить. Пласидо решил немедля написать письмо своей матери, Кабесанг Анданг, известить ее о случившемся и предупредить, что отныне двери учебных заведений закрыты для него навсегда. Есть, правда, еще Атенео иезуитов, там можно закончить год, но скорее всего доминиканцы не позволят ему перейти к иезуитам, а если и позволят, все равно на следующий год придется вернуться в университет.

- Они говорят, мы не умеем мстить, - шептал он. - Ну погодите, вы еще увидите!

В доме ювелира Пласидо ожидал сюрприз.

Приехала из Батангаса его мать, Кабесанг Анданг, чтобы навестить сына, а заодно сделать кое-какие покупки.

Она привезла Пласидо денег, копченый окорок и дюжину носовых платков.

После объятий и поцелуев бедная женщина, сразу заметившая, что сын ее чем-то расстроен, начала встревоженно расспрашивать его. Сперва она не приняла всерьез ответы Пласидо и, улыбаясь, стала его успокаивать, напоминать о своих жертвах и лишениях. Рассказала о том, что сын капитанши Симоны, который поступил в семинарию, ходит по городу задрав нос, а капитанша Симона мнит себя чуть ли не богоматерью - как же, ее сын непременно станет вторым Христом!

- Если ее сынок будет священником, - говорила Кабесанг Анданг, капитанша, конечно, не вернет нам долга... Ее тогда не заставишь заплатить!

Но, убедившись, что Пласидо настроен решительно, и угадав по глазам сына, какая буря бушует в его душе, она поняла, что, к несчастью, все его слова - сущая правда. На миг она лишилась дара речи, потом разрыдалась:

- Ох, беда! А я-то обещала твоему покойному отцу заботиться о тебе, дать образование, сделать адвокатом.

Во всем себе отказывала, чтобы ты мог учиться! Не ходила играть в пангинги туда, где ставка полпесо, только в те игорные дома, где ставят полреала, а там так дурно пахнет и карты грязные! Взгляни на мои рубашки все заштопанные! Вместо того чтобы купить новые, я трачу деньги на мессы и подношения святому Себастьяну, хотя не очень-то верю в его силу священник правит службу наспех, кое-как, и святой этот совсем новенький, еще не научился творить чудеса, и статуя его из дешевого дерева вырезана... Ах! Что скажет твой отец, когда я встречусь с ним на том свете?

Так горевала бедная женщина. Пласидо все больше мрачнел, время от времени из его груди вырывался сдавленный вздох.

- Зачем мне быть адвокатом? - спросил он.

- Что с тобой будет? - продолжала мать, заламывая руки. - Тебя назовут пилибистьером [Искаж, "флибустьером".] и повесят! Говорила ведь я тебе: наберись терпения, будь покорен! Я не просила тебя целовать руки священникам, я знаю, нюх у тебя очень тонкий, как у твоего отца, а покойник никогда не ел европейского сыра... Но мы должны быть терпеливы, должны молчать, со всем соглашаться... Что поделаешь! Мопахи всем заправляют: не захотят они - и не бывать тебе ЕЙ адвокатом, ни врачом... Терпи, сыночек, терпи!