Курбан-роман - Ильдар Абузяров

А другой рукой в это время под столом сжимаю три твоих нервных пальца, словно тот контрабасист, что стоит на сцене в тени женщины-ночи, где музыка подобна электрическим разрядам молний!

– Милая, нам надо выкарабкиваться, – шепчу я тебе, – и выкарабкиваться вместе.

Ты в ответ ухватилась за меня губами, как за ту соломинку, – опять поцелуй, – ведь в случае чего всегда все можно свалить на мужчин. И можно всегда начать сначала – играть на соломинке в баре, дразня первого встречного. И я вдруг понял, когда мы поднимались по крутой лестнице из прокуренного, задымленного помещения, какие надежды ты питаешь, и что тебе нужен вовсе не я… Облупленная штукатурка, гранитные столешницы, как куски плит, на которых финками нацарапаны эпитафии тысячам разбойников с морской дороги, обкрадывающих женщин до последней нитки. И мне стало плохо от того, что я тоже уподобляюсь этим скотам.

Когда мы вышли на улицу из прокуренного кафе, озонированный дождем воздух ударил в голову, ведь дождь, дождь, дождь – это тот же джаз, джаз, джаз. И еще раз дождь-джаз стучит о мостовые бульваров и о плечи женщин, что так похожи на двускатные крыши аккуратных домиков. Ох, уж эти дрожащие на ветру плечи и маленькие вздернутые носики-флюгера! Куда ветер, туда и падшие женщины! Ты пристально смотришь мне в глаза, в которых отражается другая сторона залива: там огнями сверкает новый город, привлекая своими блестящими возможностями. А ты такая маленькая, когда я рядом с тобой, стоишь и смотришь, как морская волна за парапетом набережной, снизу вверх, призывно распахнув губы и сверкающие глаза: ну что дальше? Хочешь все постичь, до всего дорасти сама. Но теперь-то я уверен, тебе известно больше, чем мне, – десять-пятнадцать мужчин…

– Пойдем ко мне, – предложил я.

– Зачем? – спросила она, будто не понимая, будто это у нее в первый раз, но тут же, осознав всю абсурдность своего вопроса, добавляет: – Зачем все, если все ведет к пустоте?

– Посмотрим-послушаем мою коллекцию бабочек-пластинок. – Слова по инерции вырываются из меня в ответ на вопросительную интонацию. Какое глупое клише!

Мне опять стало плохо от того, что я уподобляюсь другим клише в твоей жизни. Особенно после твоего замечания, что все в конечном итоге ведет к пустоте, и я, уподобившись множеству звавших и зовущих тебя в свои жилища, ощутил эту пустоту внутри себя. Пустоту, сравнимую с цинизмом. Пустоту выжженного дома, который я никогда не позволю себе заполнить тобой, заботой твоих нежных рук и уютом твоей теплой улыбки.

Я уже решил не соблазнять тебя, когда мы придем домой, просто так, из принципа, назло себе и другим пяти – десяти… И еще потому, что я тебя не люблю… Я вообще уже не способен любить и зажигать, отныне я – пустое место и циник в отношениях мужчины и женщины. Но даже в таком равнодушном состоянии я не позволю тебе войти в мой дом, в мой мир на правах “хозяйки”, “жены”, потому что мой дом – моя крепость, а за тобой в созданный мною мир войдут пять – десять других мужчин. И он просто не выдержит этих медведей и разорвется, разлетится на части. Превратится в антимир, в дыру ревности. В одну большую черную дыру, которая, наверное, сейчас у тебя там, внизу, хлюпает и алчет.

Вот так, в одночасье, всякое общение с тобой потеряло смысл. Но сразу оттолкнуть я тебя не мог, был не в силах объяснить и не объясняться. И чтобы хоть как-то согреться и развлечься, пока мы шли по городу, я попросил: “Расскажи мне о своей второй любви”.

О второй, потому что с первой все ясно. Первая, как у всех: он был классный, играл на гитаре, прямые русые волосы, тонкие губы, сладкие поцелуи. А вторая – это уже система. Если ты изменил второй раз, то будешь изменять вновь и вновь.

И вот тогда она рассказала мне о толстом старике, профессоре с курсов телеграфисток, которого любила, даже понимая, что он плохой человек. Этот старик, как я понял, не хотел с ней спать или не мог, несмотря на то, что она его очень просила взглядом и тянулась губами: пш-пш-пш!

Что делать? Один знакомый психолог посоветовал ярко красить губы и носить облегающую одежду. Посоветовал вести себя более раскованно, чтобы все мужчины оглядывались. И вот она уже расхаживает по городу, как проститутка, одевшись в ярко-красное платье, подчеркивающее красоту ее груди, тонкой талии и соблазнительных бедер. Или в облегающие черные брюки и ослепительно белую блузку с вызывающе глубоким вырезом. И в таких нарядах, в туфлях в тон кроваво-красным губам и ногтям она пошла по бульвару шлюх в район моряцких забегаловок.

Странно, но яркое спасло ее. Мужчины начали обращать на нее внимание и приглашать в кабаки. Делать дорогие подарки и одаривать знаками неподдельного внимания.

Закончила она свой рассказ прямо у подъезда. Одета она была, как в своем рассказе, – очень вызывающе, в плиссированную ярко-синюю, готовую взлететь от дуновения ветра юбку и слишком облегающую прозрачную белую блузку, на ногах – белые блестящие босоножки на высоких каблуках. И с тонкими ремешками, кажется, я уже говорил…

– Ты думаешь, я падшая? – спросила она, закончив свой рассказ.

– Что?

– В твоих глазах я падшая женщина?

И тут мне захотелось пожалеть ее, потому что в ее взоре были невыносимая тоска и мольба о пощаде. Но, жалея, я толкнул бы ее еще глубже в пропасть. И это падение незамедлительно отразилось бы в моих глазах и интонации и не осталось бы для нее незамеченным. Потому что на жалости отношения не построишь. И тогда я сказал:

– Да, ты падшая.

– Но почему? – спросила она.

– Потому что один раз – это случай, а два – уже система, – пытался объяснить я. А сам думал, что мне уже нет места в ее жизни. Ни как любовнику, ни как любимому, ведь я не смогу уже уподобиться толстому старику и неопытному кареглазому худощавому юнцу. Оставалось одно – быть, как все остальные портовые рабочие и моряки, скрыться, раствориться в серой массе незнакомых ей мужчин.

Так мне захотелось бежать, стать для нее инкогнито, и я уже побежал глазами. Старался говорить размеренно, уравновешенно, без одышки, а сам бежал, бежал, бежал… Марафонская дистанция – в страхе вдруг столкнуться с ней посреди старой каменной улочки, где мы сейчас и находились лицом к лицу… Столкнуться, принеся плохую, да, плохую для нее весть и упасть замертво: “Тебя уже вряд ли кто-то полюбит, потому что все потенциальные мужчины погибли, пали в твоих глазах”.

И, чтобы не встречаться с ней взглядом и губами, в какой-то момент прижал ее голову к своей груди, начал гладить по волосам, по спине – нащупав пальцами лямки лифа. И вдруг ощутил: эта близость возбуждает меня, манит, толкает на дальнейшее плавание. Не дальнее, а дальнейшее, со всеми его подводными течениями, бурями, рифами, новыми открытиями материков и островов и в конце концов земли обетованной.

Ночь? Что еще таится в твоих трюмах, ночь, кроме сигар, шоколадок, выпивки и рабынь, кроме терпких пряностей и луковиц с селедкой? Есть ли там истинные сокровища, россыпи чистого золота – мечты алхимиков?..

Ночь, скажи, как бежать от такого чуда? И куда можно бежать с корабля, с палубы, на которой только мы вдвоем стоим, прижавшись друг к другу? И ее слеза, как Полярная звезда, указывающая нам путь. Минута-другая нежности, и вот уже на ее щеках россыпи соленых самоцветов, которые я, как одинокий старатель, жадно собираю своими губами. Лицо, помятое от слез и поцелуев, словно звездная карта из рюкзака: Большая и Малая Медведицы топчутся не только в ее душе, но и в ночном небе…

“И чего мы тут топчемся?” – корю я себя, четко осознавая, что не люблю. Что это всего лишь сексуальное влечение, замешанное на любопытстве. Узнать неизведанное тянуло меня, в то время как она постоянно искала – искала надежду, тянулась губами: пш-пш-пш. А я, не отрываясь от нее, как воришка, шарил по карманам, искал застывшие в целомудренном молчании ключи.

Я привел ее в свой кубрик в полуподвале, в свою гостинку-каморку. Мы спустились вниз по лестнице и оказались на втором этаже. Вот такой фокус. Раз-два – и ключи, словно из звенящего рукава-воздуха, на моей ладони.

Должны же быть и у меня свои секреты-козыри! Свои помощники в тонком деле соблазнения. И что, если не дом? Дом, что находится на холме у залива. Одна сторона – фасад, что выходит на обычную с виду улицу, – в меру ухожена, в меру освещена, другая, противоположная, – черная пропасть.

Это ее очень удивило. Она все стояла у окна и смотрела на залив, пока я не задернул шторы и не зажег торшер. Слушала шум волн, пока я не включил музыку, – все те же помощники, – пытаясь при этом незаметно убрать со стола деньги. Думаю, она это все-таки заметила, хотя и стояла спиной. А может, она специально отвернулась, давая мне возможность разобраться в своих вещах и мыслях, в своем извечном беспорядке, все еще раз хорошенько взвесить. Хотя как можно обезопаситься, когда вся жизнь катится к чертям в тар-тарарам? В черную прорву за окном.