Курбан-роман - Ильдар Абузяров

– Милая, это ты? Как хорошо, что ты вернулась, – кажется, улыбнувшись во сне, сказал я. В ответ только шелест то ли волны, то ли собираемой одежды. Будто мы по две стороны зеркальной воды, будто между нами преграда из пропасти.

И поцелуй ее был тоже странным – я это помню, – вроде бы по-утреннему нежный, влажный, но, с другой стороны, тяжелый, как печать, как остатки ночи, придавливающие навсегда своими руинами-волнами.

Поют птицы, – кажется, это они меня разбудили, – шепчутся рыбы и тени: не ты ли там, в углу? Вся природа будто еще разговаривает с тобой, словно со Святым Франциском, весь тварный мир приветствует тебя, обсуждает, осуждает:

– Как ты могла? Зачем, зачем ты это сделала?

И только нам уже никогда не поговорить, не высказаться.

Я вспомнил этот твой прощальный поцелуй сразу же по пробуждении, он обжигал и звенел тяжелым колоколом в пустоте головы и сердца. И еще в ушах, даже по прошествии стольких лет.

Пустота, пустозвонство всего того, что я рассказал. Ужасно стыдно.

И ужасно плохо, когда просыпаешься после бурной ночи, после опьянения, после кораблекрушения в мятой, липкой кровати. Мокрые простыни. И утренний туман пронизывает комнату, смешиваясь с запахом ее тела, ее пота, терпко-солоноватого, пронизывает все пространство и все предметы, начиная от спинки кровати и кончая сигаретным дымом. Стоит понюхать свое предплечье…

Пустые бутылки стоят на столе, наполняя зеленым нереальным отсветом комнату… И становится окончательно понятно: Вдова Клико – совершенно пустая баба, не несущая внутри себя никакого послания. А шоколадка – лишь красивая обертка с крохами былой сладости и горечи, ничего в ней нет необыкновенного. И даже надпись на обратной, белой, стороне: “Если вдруг у тебя появится желание продолжить наше ночное плавание, ты сможешь найти меня по телефону…” – не вызывает никаких эмоций.

Переполняющая меня пустота заставляет принять решение: никогда не звонить по этому телефону. Извини, но я тоже оставлю тебя. Второго свидания, второго раза не будет.

Я всю ночь, пока не заснул, вслушиваясь в твои слова, думал и прикидывал: смогу ли я и захочу ли увидеть тебя во второй раз, пройти все по новому кругу?

И хотя я знал, что второй раз – самое главное, второй раз – это еще один шанс, но такого второго раза “пустоты” я уже выдержать не смогу. И не хочу.

И ты это тоже понимаешь, оказавшись на улице ранним утром в своей яркой, так неподходяще вызывающей для начала рабочего дня одежде и с побелевшим лицом. Понимаешь, как в прозрении, что тебе не выдержать столь яркого повторения и что я точно никогда не позвоню.

Навстречу полусонно движутся матросы и портовые грузчики, с явным удивлением рассматривая тебя: одетую так броско, как наряжаются только на самые важные праздники, на первый утренник и звонок, на свадьбу, присягу и похороны. И еще, наверное, на собственную смерть – когда хотят покончить со всем разом.

Я представляю, как она пошла по утренней набережной одна, то и дело оглядываясь на мой скрывающийся в тумане дом, словно всматриваясь в призраки любви. “In your own sweet way” – “Твоим собственным сладким путем” – как там у Дейва Брубека?..

Может быть, ты даже сняла туфли-лодочки и положила их в пузырящийся пакет, чтобы не иметь возможности спастись, выкарабкаться, выплыть. И примерялась к леденящей осенней воде, к обжигающему холоду через лужи, хотя что может быть ужаснее моей холодности…

Ветер окончательно спутал ее безумные после ночи мысли: скрыться от мужчин навсегда в тумане, покончить с собой в Золотом заливе… И растрепал ее волосы, уже предчувствующие смерть, словно вставшие дыбом от ужаса бездны водоросли.

И зачем, когда еще твой прах-призрак витает над морем, зачем все это, зачем я рассказываю тебе о своей нелюбви к другой женщине?

Не святотатство ли это – рассказывать, как я после твоей смерти вышел на улицу и нашел новую девчонку на ночь, шлюху для развлечения? К тому же красивую, чем-то неуловимо похожую на тебя. Подумал: может, это твой дух вселился в нее, – хотел тем самым оправдаться перед тобой. Попытаться реализовать нашу нелюбовь еще раз…

Но на самом деле, как выяснилось, пережить замещение, пережить с ней еще раз нашу нелюбовь и наше падение и очутиться на дне морском рядом с тобой, со своей первой нелюбовью.

Нет, я не считаю себя повинным в твоей смерти. Скорее повинным в своей нелюбви к тебе… И это моя беда, что получилось всего лишь показать, как наши места после смерти с легкостью занимают другие. И как твое место с легкостью заняла другая и так же с легкостью его потеряла.

Что называется, оттрахал и выгнал. И только волны осушили невидимые слезы.

Мне вовсе не трудно все начать сначала, как предположила наш общий друг Рита. Трудно начать по-другому. А значит, эти отношения с женщинами постоянны и имеют право быть описанными.

И теперь мне ясно, зачем я начал писать эту историю. Я начал ее писать в противовес всем мною прочитанным романам о любви. Все только и делают кругом, что говорят и пишут о некой любви. Кругом столько всего прекрасного написано о любви. И эти романы вытесняют наши с тобой отношения за борт, так что я даже не знаю, имеют ли они право на жизнь.

Более того, любовь возведена в некий культ. Культ прекрасной дамы, когда-то на востоке бывший образом любви к богу, подменен буквальным смыслом.

Но мне от этого не легче, мне становится больно, когда культ любви своей агрессивностью вытаптывает на корню наши незатейливые отношения, делая их чем-то второстепенным, ненужным, не имеющим ценности… Даже под водой, там, где корабли затоплены в шахматном порядке, вытаптывает – морскими конями.

Когда-нибудь любимая жена или сын спросят меня: откуда такое странное желание написать о нелюбви? И действительно ли я в жизни никого не любил? Возможно, в будущем не найдется слов или даже мыслей, а пока плазма все еще бурлит и пока я не связан никакими глупыми, кем-то придуманными и возведенными в культ обязательствами, я знаю ответ: нелюбовь – смысл всей моей жизни.

Посмотри, кругом столько красоты: море, порт, туманное утро, чайки парят. Кругом столько красивых девушек. И тем не менее смысл моей жизни – нелюбовь. И я вновь и вновь удивляюсь, как можно не любить всех этих женщин на улицах такого прекрасного города и на фоне такого безбрежного ласкового моря. И это удивление режет меня нестерпимой болью. Да, я страдаю от своей нелюбви к тебе. Даже сейчас…

И я наказываю себя полным крушением надежд когда-нибудь полюбить. Один на дне, вечно Твой и не Твой. Я.

Мавр

Эта история, как и многие другие, началась с порочных фантазий о праздности. Ибо все фантазии суть диванные размышления о том, как без особых усилий сорвать куш покруче. Да еще нанять Сизифа, мающегося без работы у подножия светской горы “Монблан”, чтобы он помог эту ношу взнести на самую вершину, именуемую в свете “Олимпом”. Главное, чтобы потом всю оставшуюся жизнь в окружении юных жен провести на Сейшелах, Канарах, Ибице – под медитативно-сонную музыку “Кафе дель Мар”.

Учеба в вузе казалась мне пустяковым делом. Экзамены я сдавал легко, а потому не особо утруждал себя посещением занятий и чтением книг на древнегреческом и старофранцузском. Меня занимали поиски денег на студенческое житье-бытье. По вечерам я захаживал в игровой зал, раскинувши свои сети в запруде гипермаркета. Там я надеялся за одну монетку выиграть целое состояние. Сумма стипендии мне тогда казалась приличным состоянием. Денег не хватало не то что на кафе и очаровательную собеседницу в прикиде а-ля княжна Тараканова, а даже на ужин в окружении тараканов в грязной студенческой столовой.

Нет, я пока не играл сам. Я лишь наблюдал, чертил чертежи, рисовал графики, высчитывал серии. Будучи студентом экономического факультета, я рассуждал, что у этих аппаратов должна быть система.

Но уже тогда я ловил себя на мысли, что мне нравится мелодия звенящих монет. Музыка легких денег увлекала, завораживала. Она снилась мне по ночам. А перед глазами так и мелькали сундуки с пиратскими сокровищами на дне морском, по которым медленно ползает рука-клешня, словно в наслаждении поглаживая свои несметные богатства. Только приглядевшись, можно было разобрать, что это клешня краба или рака.

И вот однажды эта клешня добралась до меня. Она буквально свалилась мне на голову, зловеще нависнув над мордами красных плюшевых коней, купавшихся в огромном стеклянном кубе. Завороженный, я остановился у игрового автомата, наблюдая, как мальчик пытается зацепить, то машинку, то мышонка, то собачку с остекленевшими от холода и одиночества глазами-пуговицами. Или дотянуться до милых котят, таких жалостливых на вид, словно их несут топить на дне короба. И все они в этом коробе сбились и лежали вповалку на дне жизни, неестественно переплетя туловища и тараща слепые глаза.