Курбан-роман - Ильдар Абузяров

– Подожди, как “умерла”? – прервал я ее, приподнимаясь на локте.

– Бросилась с Золотого моста в залив Сан-Франциско… Но ты держись там, не раскисай.

Я огляделся, за что бы ухватиться, но на столе были только волглая тряпка и крошки.

И не успел я положить трубку, как волна упущенных возможностей вкупе с воспоминаниями захлестнули меня с головой.

Она всегда настигает меня, эта стальная волна-стена – рано или поздно. И какой смысл держаться, когда она все равно тебя найдет и раздавит, пришибет сверху, с головокружительной высоты: валуном, каплей, слезой?

Стоит тебе только подумать, что все позади, что ты молодец, что справился, выдержал, выкарабкался, как она достанет тебя из самых глубин мировой морской тоски с ее солеными пластами. Достанет, как всегда, в самый неподходящий момент. И ты, расслабленный, расклеенный, неподготовленный, захлебнешься собственным плачем. Рыданием из самых недр сдавленной грудной клетки. Ведь все настоящее произрастает из глубины.

Так какого черта ждать? Не в силах больше оставаться в комнате без воздуха, я вышел из дома, чтобы не выйти из себя окончательно, не сойти с ума, и пошел по слабо освещенной улице искать точно такую же женщину, как ты. Слышишь, я еще хочу жить и любить, любить тебя…

Мне просто необходимо почувствовать тебя рядом с собой, даже не полным сил и надежд, а полным восторга. Помнишь, когда мы были молодыми, беспечными, мы строили грандиозные планы и даже успевали между этими планами влюбляться, с каждым шагом все более погружаясь в трясину друг друга…

Восторг и радость первых предощущений – вот что мы утратили, восторг того времени, когда мы еще так любили слова и говорили, говорили взахлеб, открывая друг другу новые страны и континенты и пытаясь между слов надышаться и найти ту самую любовь, докопаться до всех ее оттенков в мире абсолютного одиночества.

“Одинокое кругосветное путешествие”. Помнишь, мы ласкали друг друга словами до изнеможения, пока ночь обкатывала наши легкие липкие тела темными, прохладными струями, а мы говорили и говорили, говорили из последних сил, пытаясь среди всех этих развалин города, среди расшатанных нашими словами и нервами стен найти себе место по душе. Но вдруг с ужасом и восторгом понимали, что наше место только здесь – в объятиях друг друга. И что в руинах ночи нет объятий, более спасительных и нежных. И что по-другому не может и быть, что другие руки не защитят, другие тела не прикроют, другие слова не спасут, и губы не успокоят. В содрогающемся от толчков, разрушающемся, катящемся в тартарары мире…

Да, мы были такими, как нам казалось, неповторимыми, мы столько всего чувствовали и видели, столько подмечали, о чем другие даже, наверно, и не догадывались.

Ласкали друг друга словами до полного бреда, до исчезновения всяческого смысла во всем и даже в самих словах.

Но сейчас я вижу, как наши места с легкостью заняты. Нас просто вычеркнули более свежими черными чернилами ночи. Вычеркнули и заменили другие – более молодые. Конечно, они читают другие книги, смотрят другие фильмы и слушают другую музыку. Они целуются в открытую на самоподнимающихся в небеса мегамаркета лестницах. В то время как мы, пьяные от счастья, шатающиеся от качки и ветра, поднимались к небесной долине твоего жилища по узкой, словно каньон, вымощенной булыжником улице. Но наши поцелуи – уже всего лишь тени их поцелуев, да и мы сами, слышишь, мы давно умерли. Но почему я по-прежнему вглядываюсь в лица встречных женщин, ищу в них твои черты?..

Вот и сегодня что-то нашло на меня, и я вдруг, взяв зонт, вышел под светящиеся нити дождя встречать тебя, как когда-то, когда весь смысл моей жизни был увидеться с тобой. Я направился в Старый город, заглядывая в витрины бутиков и кафе, и всюду видел других девушек и юношей. Они шли мне навстречу поодиночке и держась за руки, они сидели за столиками и на скамейках в парке, и среди них не было тебя. И даже среди манекенов…

О, как я их ненавидел в те секунды-минуты-часы. Таких беззаботных и счастливых. Разве можно быть так безбожно беззаботным? Будто Его нет, будто Он не повелел нам страдать.

Но вдруг, как спасение, навстречу мне из-за поворота вышла девушка: вся промокшая, побитая тяжелыми каплями-камнями, плечи ссутулены, и вот она этими хрупкими, надломленными плечами, за которыми, может быть, в прошлой жизни были крылья, пытается прикрыть смуглую шею. Смуглую, стянутую сверкающей цепочкой из серебристых капель.

И я не смог удержаться, предложил ей широко распахнутое крыло своего черного зонта, но она лишь грустно покачала головой, и я почувствовал себя так неловко, так униженно и опять пожалел, что тебя нет рядом. Ты бы никогда меня не унизила так жестоко, никогда не отказала бы мне в возможности показать себя с лучшей стороны. Никогда бы не стала, даже непроизвольно, втаптывать меня в черную грязь ночи своей удаляющейся походкой. Помнишь, я был молодым и ты умела найти во мне самое прекрасное? И как никто понять меня.

А она лишь отвернулась от моего зонта, хотя сама была вся промокшая, – и это меня насторожило. Потоки слез залили бытие. И было в ее тонущем в тоске взгляде и отстраненности что-то от тебя. Всего один процент. Но я подумал: может, это мой шанс, и еще – что этот один несчастный процент остался после смерти, и ты потому отказалась от зонтика и потому такая отстраненно-странная, что уже давно накрыта толщей воды. Ведь сильное разочарование и горе заставляют меняться даже скалы.

И я пошел за тобой, понимая: у меня есть только один шанс встретить тебя или такую, как ты. Я увидел его в печальных глазах незнакомки, увидел в них свой крах, увидел все свои комплексы и травмы.

Ох, уж эти комплексы и травмы! Опять все разрушается сразу же и стремительно. Еще до любви, еще до того, как я начал строить ее образ на руинах твоего образа, на останках твоего силуэта и памяти о нем, словно нашел в черной земле сверкнувшую монету с твоим профилем и теперь, сжимая, грея в руке часть клада, тешу себя иллюзией, что новое здание в дымке ночных паров получится хоть отчасти похожим на мраморный дворец твоего тела, хотя и не с таким бетанкуровско-белокурым сплетением волос и ресниц.

И я пошел за ней (кажется, я уже говорил), пошел за ней, как маньяк. Пошел вдоль по набережной один, как и десять лет назад, в надежде на тихую гавань, которая заворожила бы меня своей шелковистой спиной, покатыми плечами и ровным дыханием. Как маньяк, я преследовал ее по пятам, не решаясь приблизиться, вновь и вновь мысленно натыкаясь губами, бормочущими невнятные слова, на ее ключицы, как на острие подводных рифов, и на ее лопатки, словно на прибрежные гранитные скалы. Натыкался и соскальзывал назад в море одиночества. И это мое падение было настолько страшным, что от испуга я забывал, как оно – оставаться на плаву. Отчего еще более пугался и мысленно барахтался в подготовленных словах. И тонул в них, не в силах выпутаться.

Да, я следил за ней исподтишка, из укрытия ночи, стараясь держаться на расстоянии, чтобы не спугнуть. За ее плавно покачивающимися, обтянутыми намокшей юбкой бедрами, – лучше плескаться в волнах, чем царапаться о жесткую гальку, скребя от отчаянья зубами – о, мачты-шпильки, корабельные сосны– икры, стянутые канатами-ремешками босоножек! Надраенные лаком палубы ногтей. Какими пилочками-щеточками их драили? А главное округлые, словно надутые ветром, пяточки-паруса, кожа на которых такая нежная и гладкая, кожа без складок и такая розовая, почти алая в свете фар.

Она плыла на своих летних босоножках к неоновым маякам-вывескам кафе и ночных клубов Старого города.

“Тук-тук-тук”, – в аккомпанемент с дождем-джазом. О, боже, неужели меня ждут впереди такие ночи, когда рядом не пройдет, не простучит своими каблуками ни одна женщина? Но это в будущем, а сейчас, пока кипит плазма, я чувствовал радость и боль от того, что вот так, отвергнутый, продолжаю преследовать свою незнакомку. Я стал на одну сторону ночи с маньяками, и меня даже не смущает ее странная, будто неуверенная, хотя и быстрая, походка.

Решительная неуверенность. Наоборот, она меня вдохновляет, и я вновь и вновь сравниваю округлые формы с парусами. А спину и линию позвоночника – с буйками фарватера. Она движется, и сквозь блузку рельефно проступают лямки лифа и застежка, которую мне никогда не расстегнуть одним взглядом.

Кому что, а мне, маньяку, догнать, повалить – и нож в спину. Запах горького шоколада и горячих, с пылу с жару, булочек, а еще дорогого табака все нестерпимее бьет в нос. И выпивка, и би-боп. Не в район ли дешевых портовых проституток направляется моя незнакомка? Неужели она и впрямь движется в джаз-кафе “Бриз”, куда, как на утренник в детском саду, сходятся “ромовые бабы”, чтобы пропустить по рюмочке утреннего рома и поделиться проблемами после тяжелого рабочего “дня”? Иначе никак не уснуть. От работы с людьми так устаешь, особенно когда они лезут со своими проблемами к тебе, лезут языком прямиком тебе в ухо или еще куда похлеще, чтобы проникнуть тебе в душу.