Свинцовый вердикт (сокращ.) - Майкл Коннелли

— А куда подевались немцы? — спросил я.

— Я попросил их приготовиться к тому, что вы построите защиту на попытках вывалять в грязи память об их сыне и брате, используя проблемы, с которыми Иоганн столкнулся во Франции, и изображая его немецким жиголо, совращавшим богатых женщин и мужчин по всему Малибу. И знаете, что ответил отец?

— Нет, но вы же мне сейчас скажете.

— Что они по горло сыты американским правосудием и хотят возвратиться домой.

Я попытался придумать какой-нибудь остроумный ответ. Не получилось.

— Ничего, — сказал Голанц, — о приговоре я их извещу.

Я вышел в коридор и увидел моего клиента в кольце репортеров. Он работал со своим «большим жюри» — с общественным мнением.

— Все то время, которое они потратили на меня, настоящий убийца разгуливал на свободе! — говорил Эллиот.

Я собрался было увести его от журналистов, но меня перехватил Киско.

— Иди-ка за мной, — сказал он.

Мы отошли по коридору от людской толпы.

— В чем дело, Киско? А я все думал, куда это ты подевался.

— Я получил сообщение из Флориды. Хочешь узнать, что в нем говорится?

Я уже пересказал Киско историю Эллиота о том, что он представляет здесь так называемую «организацию». Эллиот, когда он говорил об этом, казался мне искренним, однако на следующий день я напомнил себе о простом трюизме — врут все — и попросил Киско попытаться найти подтверждение этой истории.

— Слушаю, — сказал я.

— Я обратился к своему знакомому, полицейскому, который служит в Форт-Лодердейле. Человек он надежный, я ему доверяю. Так вот, семьдесят восемь лет назад дед Эллиота основал компанию, которая занималась морскими перевозками фосфатов; затем ею руководил отец Эллиота. Самому же Эллиоту марать руки не захотелось, и через год после смерти отца он компанию продал. В газетах писали, что он получил от продажи около тридцати двух миллионов.

— А что насчет организованной преступности?

— Ее в этой истории нет и в помине. Эллиот соврал.

Я кивнул.

— Хорошо, спасибо, Киско. Мы еще поговорим об этом.

Он направился к лифтам, а я остался стоять на месте, наблюдая за тем, как мой клиент разглагольствует перед репортерами. Что-то понемногу начинало жечь меня изнутри.

В конце концов я подошел к репортерам:

— Все, ребята. Больше комментариев не будет.

Я повел Эллиота по коридору, отгоняя от нас особенно привязчивых журналистов. Он, ликующе улыбаясь, выбросил вверх сжатый кулак:

— Дело в шляпе, Мик. Потрясающая женщина. Знаете, мне даже захотелось жениться на ней.

— Да, все это прекрасно, но посмотрим, как она выдержит перекрестный допрос. Послушайте, Уолтер, нам нужно поговорить. Мой частный детектив проверил вашу флоридскую версию, и я только что услышал от него, что она лжива. Вы соврали мне, Уолтер, а ведь я вас предупреждал: врать мне не следует.

Я загнал Эллиота в угол и видел, что это вызвало у него прилив раздражения.

— Почему вы соврали мне, Уолтер? Зачем придумали всю эту историю?

Он пожал плечами:

— Придумал? Вообще-то я ее в одном сценарии прочитал.

— Но я же ваш адвокат. Вы можете рассказывать мне все. Я просил вас говорить правду, а вы солгали, зачем?

Он наконец взглянул мне прямо в глаза:

— Просто хотел немного расшевелить вас. Бросьте, Микки. Давайте не будем…

Он повернулся, собираясь направиться в сторону зала суда, сделал шаг, но я схватил его за руку:

— Что значит «расшевелить»?

— Вы делаете мне больно.

Я немного ослабил свои пальцы, но руки Эллиота не выпустил. На лице у него появилась улыбка, словно говорившая: «Ну и черт с тобой».

— Послушайте, — сказал он. — Мне нужно было, чтобы вы верили: я этого не делал. Иначе я не мог рассчитывать на то, что вы будете работать в полную силу.

Теперь в его улыбке появился оттенок гордости.

— Я же говорил вам, Мик, что хорошо разбираюсь в людях. Я знал, вам нужно что-то, позволяющее вам верить мне. А если я окажусь виновным в мелком преступлении, но невиновным в большом, это придаст вам сил.

Говорят, что лучшие актеры Голливуда всегда стоят по другую сторону камеры. В этот миг я понял: так оно и есть. И понял, что Эллиот не только убил свою жену и ее любовника, но и гордится этим.

— Где вы раздобыли револьвер?

— Он был у меня уже давно. Я купил его в семидесятых — из-под полы, на блошином рынке. «Магнум» сорок четвертого калибра, я держал его в пляжном доме — на всякий случай, для самообороны.

— Что на самом деле произошло тогда в доме, Уолтер?

— Я приехал, чтобы застукать ее и того, с кем она в одно и то же время встречалась каждый понедельник. А оказавшись возле дома, понял, что это Рильц. Она выдавала его за гея, мы втроем ходили на обеды и приемы, а потом они, скорее всего, потешались надо мной. И это меня задело по-настоящему. Я разъярился. Вам стоило бы посмотреть, какие у них сделались лица, когда они увидели мою пушку.

Я довольно долгое время вглядывался ему в лицо. Клиенты делали мне такие признания и раньше, но Уолтер Эллиот оставался при этом спокойным и хладнокровным.

— Как вы от избавились от оружия?

— Со мной туда приезжала женщина, она забрала револьвер, резиновые перчатки и одежду, которая на мне была, дошла по пляжу до берегового шоссе и поймала такси.

Перед моим внутренним взором мелькнуло короткое видение: Нина Альбрехт, легко отпирающая дверь на веранду после того, как я, повозившись с ней, не смог понять, что для этого нужно сделать. И я вспомнил, что меня тогда удивило ее хорошее знакомство со спальней босса.

— О переносе остатков пороха я и подумать не мог. Считал, что я чист и что все закончится быстро. — Эллиот покачивал головой, словно удивляясь тому, в какую он угодил переделку.

Я смотрел в пол, истертый ногами миллионов людей, которые прошли по нему миллионы миль в надежде на правосудие.

— Это вы убили Джерри Винсента?

— Нет. Но я считаю, что со смертью его мне повезло, потому что в итоге я получил адвоката гораздо лучшего. Спасибо Господу за то, что он создает таких адвокатов, как вы.

Глава пятнадцатая

В тот вечер я отправил Патрика в кино, потому что хотел побыть дома один. Не для того, чтобы подготовиться к следующему дню, которому, скорее всего, предстояло стать последним днем процесса. Просто у меня было противно на душе, потому что меня использовали. И потому что я ухитрился забыть о том, что врут все.

А еще потому, что никак не мог выбросить из головы отца и братьев Рильца, ожидающих, когда дорогого им человека начнут полоскать в сточных водах американской системы правосудия. Я не испытывал особо теплых чувств ни к себе, ни к работе, которую мне предстояло выполнить завтра.

Именно в такие минуты меня одолевало сильнейшее желание снова уйти далеко-далеко отсюда. Принять таблетку от физической боли, которая, как я знал, избавит меня и от боли душевной. Именно в такие минуты я понимал, что мне предстоит оказаться лицом к лицу с моим собственным жюри присяжных, что приговор они могут вынести только один: «виновен» — и что после этого я уже ни за какие новые дела браться не стану.

Я вышел на веранду. Ночь была прохладной и ясной. Лос-Анджелес расстилался передо мной, точно ковер, сотканный из огней, и каждый из них нес в себе приговор чьей-то мечте. Одни люди живут мечтами, другие нет. Одни продают свои мечты по десять центов за доллар, для других они священны, как эта ночь. У меня же были только грехи, в которых надлежало каяться.

Спустя какое-то время ко мне вдруг явилось воспоминание, и я даже улыбнулся. Одно из последних воспоминаний об отце. Под рождественской елкой был обнаружен разбитым старинный стеклянный шар, украшение, которое передавалось в семье моей матери из поколения в поколение. Мать привела меня к елке, дабы я увидел, что натворил, и дала мне шанс признаться в содеянном. Отец к тому времени был уже болен и на поправку не шел. Всю свою работу — то, что от нее осталось, — он перенес домой и занимался ею в примыкавшем к гостиной кабинете. И я услышал через открытую дверь, как он произносит нараспев:

— Хочешь жить, умей вертеться…

Я знал, что это значит. Даже в возрасте пяти лет я уже был сыном своего отца — и по закону, и по крови. И я отказался отвечать на вопросы матери. Отказался сам себя обличать.

И теперь я уже громко смеялся, глядя на город мечтаний. Я сгорбился, облокотился о перила веранды, низко опустил голову.

— Больше я это делать не могу, — прошептал я.

Тут из открытой за моей спиной двери понеслись звуки «Одинокого рейнджера». Я вошел в дом, взглянул на лежавший на столе сотовый телефон. На экране его значилось: «ЧАСТНЫЙ ВЫЗОВ». В последний момент я на него ответил.

— Это Майкл Хэллер, адвокат?

— Да. Кто вы?

— Говорит офицер полиции Лос-Анджелеса Рэндэлл Моррис. Скажите, сэр, вам известна женщина по имени Элейн Росс?