Лес (ЛП) - Бобульски Челси

— Готов ко сну?

Я не понимаю, пока не становится слишком поздно, что мой комментарий был бы намного более невинным прошлой ночью, до того, как мы почти поцеловались. Теперь Генри продолжает наблюдать за мной, его расслабленное тело внезапно напрягается, и я знаю, что он тоже думает о нашем почти поцелуе.

— Потому что я могу выключить свет, — говорю я, — и я могу лечь в свою кровать, а ты можешь лечь в свою. И мы сможем поспать.

Здорово. Способ прояснить ситуацию, неудачница.

— Хорошо.

Он забирается в свой спальный мешок, и я выключаю свет. Я забираюсь под одеяло, ожидая, пока мои глаза привыкнут к темноте. Уже поздно, и лучи лунного света, льющиеся в моё окно, не золотят его, как прошлой ночью. Вместо этого они взбираются на стену, и с ним легче разговаривать, когда я не вижу его серебристых скул.

— Генри?

— Да?

— Мы найдём твоих родителей, — говорю я. — Я обещаю.

— Не обещай того, что может оказаться вне твоей досягаемости, Винтер. Это сделает из тебя лгунью. Вместо этого пообещай, что будешь усердно работать, чтобы помочь мне найти моих родителей, или пообещай, что не отправишь меня обратно, пока мы не исчерпаем наши ресурсы. Эти обещания ты могла бы сдержать.

Я ничего не говорю. Я лежу в темноте, обдумывая его слова и наблюдая, как тени ветвей деревьев дрожат в лунном свете.

— Генри?

— Да?

— Мы найдём твоих родителей.

ГЛАВА XXIX

Я просыпаюсь от зуда под кожей. Миллион пчел гнездится в моих мышцах, пробуравливая себе путь сквозь плоть. Солнце — низкий оранжевый шар в углу моего окна, окрашивающий деревья в медный цвет с одной стороны, в чёрный — с другой. Я чувствую тягу из глубины моего пупка — нить, соединяющую меня с моим порогом. Она тянет, ослабевает, снова тянет. На этот раз сильнее. Более настойчиво.

В моём лесу путешественник.

Генри всё ещё спит на полу, скрестив руки под головой. Синяк сегодня выглядит хуже, и небольшие следы крови просочились сквозь повязку на его руке. Я делаю мысленную пометку дать ему аспирин от боли, когда он проснется.

Я прикрываюсь открытой дверцей шкафа и натягиваю джинсы и чёрный свитер. На окне иней — жара официально спала, — поэтому я беру чёрную вязаную шапку и перчатки из зимней коробки в бельевом шкафу.

Мама на кухне готовит омлет из яичных белков с зелёным перцем и нежирным сыром, когда я спускаюсь по лестнице.

— Привет, милая. Я не ожидала увидеть тебя так рано. Хочешь позавтракать?

— Не могу.

Я вхожу в прихожую, засовываю ноги в ботинки и зашнуровываю их спереди так быстро, как позволяют мои одурманенные сном пальцы. Шнурки пропускают пару петель, но этого достаточно, чтобы ботинки держались на моих ногах, и это всё, что имеет значение.

В дверях появляется мама с кружкой кофе.

— Должна ли я спросить, почему Мередит спит на нашем диване?

Я вздрагиваю. Я совсем забыла о Мер.

— Вчера вечером её бросил парень, и она не хотела идти домой.

— Её родители знают, что она здесь?

— Да.

Потому что именно это она ответила им на вопрос: где будет всё это время. Но маме не обязательно это знать.

— Держи, — мама подаёт мне кофе, когда я встаю. — По крайней мере, немного разбуди себя, прежде чем идти.

Я беру кружку. Кофе чуть тёплый, и я опрокидываю его, как студент колледжа, выпивающий рюмку.

Зуд под моей кожей теперь похож на отбойный молоток, хотя я не знаю, связано ли это с тем, что здесь больше одного путешественника, или это из-за кофеина. Я прислоняю голову к стене и возвращаю кружку.

— Спасибо.

— Будь осторожна там.

Я накидываю куртку, кладу руку на дверь, ведущую на заднее крыльцо, но потом вспоминаю.

— Мам?

Она поворачивается.

— Позволь мне позаботиться о стирке сегодня, хорошо?

Её бровь выгибается.

— С чего вдруг такая необходимость стать хозяйственной? Есть ли что-то спрятанное в твоём белье, что ты не хочешь, чтобы я нашла?

Только старая папина одежда, забрызганная грязью. О, и мальчик в моей комнате, которому негде будет спрятаться, если ты ворвешься туда в поисках грязных носков.

— Я бы хотела. Я просто знаю, что тебе нужно оценить все работы, и я подумала, что могу помочь.

Она улыбается.

— Ну, я была бы дурочкой, если бы отказалась от такого предложения.

Этого недостаточно, чтобы чувствовать себя в безопасности, но это всё, что я могу сделать. Я мысленно молюсь, чтобы мама не нашла Генри, пока меня не будет, затем поворачиваю ручку и выхожу на прохладный утренний воздух.

Матовое стекло блестит на солнце, как снег. Я смотрю, как моё дыхание сворачивается облаком передо мной и рассеивается. Окна в домах через дорогу темны, их владельцы спят, как и положено нормальным людям субботним утром. Я протираю глаза руками в перчатках и переступаю порог.

При свете дня нет никаких доказательств того, что мы с Генри чуть не умерли здесь прошлой ночью. Тропинка снова твёрдая, и никакие жуткие парни в чёрных плащах не крадутся между деревьями. Тем не менее, я проявляю особую бдительность, идя вперёд, постоянно осматривая лес в поисках признаков Варо или его сторонников. Невидимая нить тянет меня на несколько сотен метров, прежде чем главная дорожка от моего порога разветвляется на шесть разных, выложенных брёвнами дорожек, все они петляют между тощими, искривленными и толстыми крепкими деревьями. Листья закрывают небо ярким одеялом цвета огненного зарева, тыквенно-оранжевого, ярко-желтого. Солнце поднимается всё выше в небе, его свет отражается от листьев, как будто они покрыты лаком.

Я ступаю на третью ответвленную тропинку справа от меня, и лес меняется.

Листья — увядшая чёрная смола. Стволы серые, длинные полосы коры отслаиваются, обнажая желто-зелёные язвы, которые сморщиваются и сочатся. Даже земля заражена болезнью, влажная и губчатая, как будто идёшь по куче сгребённых листьев вместо утрамбованной земли. Я присаживаюсь на корточки и прикладываю руку к грязи. Она тёплая. Слабый пульс мерцает на моей ладони, и ветер шепчет сквозь деревья голосом, который слышу только я.

— Помоги нам, Винтер. Спаси нас…

Я со вздохом отдёргиваю руку, слезы щиплют глаза.

— Вы умираете.

Ветер пронизывает мою куртку насквозь. Подтверждение.

Я иду дальше, оставляя за собой отпечаток своей руки. Я иду через лес, делая поворот на тропинке, следуя своему инстинкту, как я всегда делаю. Это такое знакомое чувство, что мне даже не нужно думать об этом; мои ноги практически двигаются сами по себе. В это время я могу думать о других вещах — о домашнем задании, которое должно быть сделано, о мальчике, который сейчас спит в моей комнате, — не теряя при этом из виду, куда мне нужно идти.

Или, по крайней мере, я обычно могу это сделать. Я не уверена, когда зуд начинает стихать, когда нить инстинкта, ведущая меня к путешественнику, начинает исчезать. Я знаю только, что сейчас зов кажется слабым и лёгким, как сердце, пытающееся биться. Я подхожу к очередной развилке на пути и впервые почти за два года не уверена, в какую сторону идти.

Я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться на тянущем ощущении за пупком и зуде в подошвах ног.

Налево. Я думаю.

Я иду по тропинке налево, но это не помогает. Я бегу вслепую.

Мой пульс стучит у меня в ушах. Я снова закрываю глаза, но там ничего нет. Я сосредотачиваюсь на своём дыхании, как учил меня папа — чтобы ты не потеряла голову, он часто говорил, что страж без головы никому не принесёт пользы — и я продолжаю двигаться вперёд. Чем дальше я иду, тем ниже температура, и рассеянный свет становится только тусклее, как будто грозовая туча закрывает солнце.

— Где ты? — кричу я.

Я повторяю это снова и снова. Мои слова эхом отражаются от деревьев. И вот, наконец, что-то кричит в ответ. Я не уверена, что это, но от этого звука кровь в моих венах превращается в ил.