Русские на Ривьере - Эдуард Тополь

– А как это сделать, слушай?

Я говорю:

– Тебе нравится идея?

– Очень нравится!

– Значит, мы делаем так. Этот столик, за которым мы сидели, ты делаешь резервированным столиком на два человека и говоришь, что это столик Лугачевой и ее спутника. Договорились?

– Да.

– Здесь мы вешаем ее портрет. Дома у нее есть ее портрет, написанный какой-то художницей. Мы дарим его тебе.

Лугачева подхватывает:

– Еще, Торнике, обязательно нужно место для музыкантов. Мало ли – иногда я выйду и чего-нибудь спою.

Я говорю:

– Торнике, дорогой, это она иногда споет, когда мы сюда придем. Но ты можешь распространять слухи, что она здесь каждый вечер поет. И вся Москва повалит послушать песню «Арлекино» в ее исполнении.

Торнике сказал:

– Слушай, дорогой, какие гости хорошие! Все, никакой «Сакартвело»! «Арлекино» с завтрашнего дня!

Торнике свой бизнес чувствует идеально. В одну секунду он изменил все, ради чего собрались именитые грузинские гости, и действительно назвал ресторан «Арлекино». Но ни он, ни я не рассчитывали на тот прилив публики, который вскоре начался. Народ просто попер в это Одинцово, там началось что-то немыслимое, все стоянки и подъезды к дому были забиты шикарными машинами, у Торнике были из-за этого скандалы с местными жителями. Даже КГБ принимал в этом участие. Торнике однажды пригласил в ресторан Славу Цеденбала, известного московского плейбоя, сына хозяина Монголии, официального представителя Монголии в СЭВе. Цеденбал поехал в Одинцово на своем «мерседесе» с дипломатическими номерами, но по дороге его остановила милиция: «Куда направляетесь?» – «В ресторан «Арлекино» – «А чего вы там не видели?» – «Там Лугачева поет». – «Откуда у вас такая информация?» – «А меня хозяин пригласил». – «Вам туда нельзя, вы иностранец. Разворачивайте машину». Цеденбал уехал. На следующий день Торнике вызвали на Лубянку. Следователь спросил: «Это правда, что у вас голая Лугачева на столе танцует?» А на самом деле мы приезжали туда раз в две недели, сидели тихонько в уголочке, клевали свое лобио, обсуждали дела и уезжали, не особенно выпивая, потому что я был за рулем. Но шум от этих визитов стоял огромный – Лугачева поет в «Арлекино»!

И в новогоднюю ночь мы тоже были в этом ресторане. Там, конечно, был полный сыр-бор, Лугачева пела, мы с ней танцевали. Но самое интересное, что большую часть этого вечера мы провели вовсе не за столом, а на кухне ресторана, где стоял телевизор, потому что по телевидению показывали новогодний «Огонек». В этом «Огоньке» должна была состояться премьера песни «Все могут короли», и нам было очень важно увидеть, вырежут ее или не вырежут? А если не вырежут, то в каком месте поставят? Потому что по тем временам все было возможно. Эти новогодние «Огоньки» возили в ЦК КПСС, там их отсматривали унылые начальники на предмет нежелательных подтекстов, что-то вырезали, выстригали, «чистили», одним словом.

И вот мы сидели в углу кухни на какой-то грязной лавке, вокруг бегали официанты, повара нас иногда чем-то подкармливали и никак не могли понять, почему мы в новогоднюю ночь уставились в такой маленький, размером 9 на 12 сантиметров, черно-белый телевизор, который и даром никому не нужен. А мы ждали – проскакивает или не проскакивает песня, текст которой написал Леня Дербенев и которая была совершенно двусмысленная, она воспринималась как некий вызов власть имущим. Вообще надо сказать, что Дербенев в этом отношении был просто гений. Он был очень эрудированный человек, читал все – от детективов до древних философов, увлекался Гурджиевым, и у него была огромная картотека каких-то выписок, цитат, памяток. Однажды он показал мне свою литературную кухню:

– Смотри, вот видишь, в картотеке перечеркнута одна страничка. Там была записана мысль: настоящего нет, есть только прошлое и будущее. Это из древнеиндийского философского трактата. Вот из этой мысли родилась песня «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». Или строчка Пастернака «Прощайте, годы безвременщины». Я использовал эту идею в знаменитом шлягере из «Бриллиантовой руки», в песенке о проклятом острове, где нет календаря. Все понимали, что это про СССР. Вот такая у меня технология творчества, я же не сочинитель по вдохновению, я все время должен быть в форме.

Но слава Богу, песня «Все могут короли» проскочила тогда в новогоднем «Огоньке» и, конечно, уже назавтра стала шлягером, ее запела вся страна. А мы с Аллой из этого ресторана поехали в Переделкино к фотографу Валере Плотникову, моему другу детства; он тогда был женат на дочери писателя Льва Кассиля Ирине. И мы на этой писательской даче продолжили наш новогодний вечер. Я попросил тогда Валеру сделать Аллины фотографии, которые совпали бы с ее сценическим образом. Потому что к этому моменту у меня уже возник план, что ей дальше делать на эстраде, какой, исходя из того, что для нее органично, создать ей имидж и как вдолбить его в сознание советского народа. План был такой.

Первое - это театр Аллы Лугачевой, обыгрывание предметов, декораций, костюма, то есть театрализация песни, что по тем временам никому в голову не приходило. Тут наудачу как раз подвернулся эстонский режиссер с желанием снять о ней какую-нибудь передачу для телевидения. Алла сказала: «Вот Сашечка, пусть он с вами поговорит». Мы сели, я ему предложил: пусть это будет фильм с названием «Театр Аллы Лугачевой», в нем будет каждая песня, как маленький спектакль, будет такой порядок песен, такие-то сценические эффекты, такие съемки на натуре, а такие – в интерьерах. Они так и снимали, я приезжал на съемки, а потом участвовал в окончательном монтаже. Но конечно, я нигде себя не выпячивал, никаких гонораров и титров себе не попросил, я это делал для своей любимой девушки, как подарок. Но идею «театра песни» мы внедрили в массовое сознание.

Второе – исповедальная форма. Не вообще – «наша страна» или «наш паровоз, вперед лети!», а только – я, это со мной случилось, это было в моей жизни. При этом совершенно не обязательно, соответствует ее реальная жизнь сценическому образу или не соответствует. Когда этот образ вдалбливается, как гвозди, то зритель начинает ему верить.

Третье – это образ одинокой женщины. По моим представлениям, основными потребителями эстрады являлись девочки-пэтэушницы, а также выросшие из них несчастные русские продавщицы. Обычно они были брошены своими мужьями, вели несчастную жизнь. И поэтому нужно было не скрывать того, что у певицы есть ребенок от неудачного брака, а, наоборот, выдвигать именно этот близкий публике образ – несчастная одинокая женщина с типичной русской судьбой.

И в этом, конечно, сильно помог Валера Плотников, по моей идее он создал целую серию фотографий одинокой матери-певицы с дочкой. Эти фотографии потом размножались, запихивались куда угодно – во все газеты, издания и даже на пластиковые сумки для покупок. Это был сознательный удар зрителю под дых. Но самый сильный удар был нанесен пластинкой «Зеркало души».

Случайно мы узнали, что на фирме «Мелодия» делают ее пластинку, я помчался туда и увидел совершенно жуткую обложку пластинки, которая называлась «Все могут короли». На эскизе красовалась Лугачева в сарафане. А поскольку это выпадало из создаваемого образа певицы, я сказал ей: запрети этот ужас, наложи вето. Она написала письмо протеста. И производство запланированной пластинки остановили, а вместо нее мы сделали первый советский двойной альбом, который назывался «Зеркало души». Это было мое название, а использованное в дизайне «зеркало души» и сейчас висит у меня в квартире. Алла распустила волосы, я положил ее на стол на живот, держал за ноги, а фотограф Слава Манешин лег на пол и снизу фотографировал ее, словно парящую в небе. В результате вышел альбом, который был по тем временам как бомба, потому что, во-первых, ни у кого никогда не было двойных альбомов, а во-вторых, он был един по замыслу, по эстетике, по сопроводительному тексту, и в нем уже прочно закреплялся образ этой страдающей одинокой звезды с ребенком.

О ребенке нужно сказать особо. Ее дочке тогда было шесть лет, она еще в школу не ходила. Она росла одна, отца ей явно не хватало. И вдруг появился в доме мужчина, который делал ей какие-то поблажки, подарки, разговаривал с ней о ее проблемах, разрешал то, что не разрешали мама и бабушка. И у нас с ней сложились отношения просто замечательные. Например, была такая смешная сценка. Однажды ее настоящий отец навестил дочку днем. А мы с Лугачевой приходим домой вечером, дочка что-то шепчет Алле, Алла покатывается со смеху и говорит:

– Все нормально, дочка, иди спать.

А потом мне объясняет:

– Знаешь, что она сказала?

– Нет.