Последняя ночь у Извилистой реки - Джон Уинслоу Ирвинг

его привычный ответ изменился. Кетчум послал повару и Дэнни письма одинакового содержания. Обоих немало удивило, что послания Кетчума были напечатаны на машинке. «Кое-что случилось. Надо бы переговорить…» — так начиналось это его двойное письмо.

Легко сказать — переговорить. Своего телефона у Кетчума не было. Он привык звонить Доминику и Дэнни из будок телефонов-автоматов, делая звонки за счет вызываемого абонента. Разговоры обрывались внезапно: Кетчум сообщал, что у него отмерзают яйца, и вешал трубку. В северных частях Нью-Гэмпшира и Мэна, где Кетчум проводил все больше времени, зимой не больно-то поторчишь в уличной будке. Почему-то их друг предпочитал звонить исключительно в холодное время года. (Возможно, это делалось намеренно: Кетчум не любил увязать в долгих разговорах.)

В своем первом машинописном послании Кетчум сообщал повару и Дэнни, что Карл сделал «опасный намек». Обоих это не удивило: констебль Карл был опасным человеком, как и его намеки. Ковбой всегда кого-нибудь в чем-нибудь подозревал. Но сейчас «опасный намек» Карла был связан с Канадой. По мнению полицейского, вьетнамская война ухудшила отношения между Соединенными Штатами и Канадой. «Канадские парни стали неуступчивыми и не идут на сотрудничество», — заявил он Кетчуму. Сплавщик тут же сообразил, что Ковбой продолжает свои поиски по ту сторону канадской границы. В течение тринадцати лет Карл был уверен, что повар с сыном уехали в Торонто. Никаких справок в Бостоне он не наводил. Пока не наводил. И вот теперь, по словам Кетчума, «что-то случилось».

Совет «не увязать в католическом мышлении» (а именно такой совет Кетчум дал юному Дэнни, узнав, что тот решил стать писателем), скорее всего, был вызван непониманием. Школа имени Микеланджело — новая школа Дэнни в бостонском Норт-Энде — была не католической, а обыкновенной средней школой. Ребята называли ее просто «Микки», поскольку там преподавало много ирландцев[33]. Но монахинь среди учителей не было. Должно быть, из-за названия Кетчум и посчитал эту школу католической. («Не давай им промывать тебе мозги», — писал он Дэнни. Кому «им», так и осталось непонятным. Вероятно, носителям католического мышления.)

Но юный Дэнни не был захвачен ничем католическим, существовавшим в стенах школы, и даже не испытал на себе сколько-нибудь заметного католического влияния. Зато его с самого начала поразило все итальянское в Норт-Энде. Школа имени Микеланджело была еще и общественным центром, где часто собирались итальянские иммигранты, вступающие в процесс американизации. Школу окружали густонаселенные многоквартирные дома без горячей воды, в которых жило изрядное число однокашников Дэнни. Дома эти построили для выходцев из Ирландии, появившихся в Норд-Энде раньше итальянцев. Но затем ирландцы переместились в Дорчестер или Роксбери[34] либо стали «южанами». Еще сравнительно недавно в Норт-Энде была маленькая община португальских рыбаков (возможно, где-нибудь рядом с Флит-стрит осталось несколько семей), но в 1954 году, когда Дэнни Бачагалупо с отцом приехали в Бостон, эта часть города практически целиком была заселена итальянцами.

Повара с сыном недолго считали чужаками. Нашлось более чем достаточно родственников, желавших приютить их у себя. Бесчисленные Калоджеро, нескончаемые Саэтта — родня сравнительно близкая, отдаленная и косвенная — называли обоих Бачагалупо «семьей». Однако Доминик и юный Дэнни не привыкли к большим семьям, не говоря уже о кланах. Не удаленность ли от родни помогла им выжить в округе Коос? Бостонские итальянцы не понимали слова «отстраненность»: они либо лезли к вам с объятиями (un abbràccio), либо зачисляли вас во враги.

Старики по-прежнему собирались на перекрестках и в парках, где наряду с неаполитанским и сицилийским диалектами звучали калабрийский и абруццианский. В теплое время года жизнь бостонских итальянцев всех возрастов перемещалась за пределы квартир, на узкие улицы. Многие иммигранты старшего поколения приехали в Америку на рубеже веков, и не только из Неаполя и Палермо, но и из бесчисленных деревушек итальянского юга. Уличную жизнь покинутой родины они воссоздали в бостонском Норт-Энде: лотки с овощами и фруктами, маленькие пекарни и кондитерские, мясные рынки; по пятницам на Кросс-стрит и Сейлем-стрит — непременные тележки со свежей рыбой. А кроме этого — уличные парикмахерские, будочки чистильщиков обуви, умопомрачительное количество летних празднеств и диковинные религиозные общины, чьи витрины украшали изображения святых-покровителей. Во всяком случае, Доминику и Дэниелу Бачагалупо эти святые казались диковинными. За тринадцать лет жизни в Норт-Энде отец и сын так и не обнаружили внутри себя ничего католического и итальянского.

По правде говоря, Дэнни кое в чем преуспел по части своей «итальянскости»: все эти тринадцать лет он пытался избавиться от своей нью-гэмпширской холодности. Доминик же так и не преодолел ее. Одно дело — уметь готовить итальянские блюда, и совсем другое — осознавать себя итальянцем.

Ошибочно посчитав школу имени Микеланджело католической, Кетчум почти сразу же посоветовал Дэнни перейти в закрытое учебное заведение. Отец воспринял совет старого друга в штыки и чуть ли не обвинил Кетчума в подстрекательстве к уходу из дома. На самом деле в одном из своих ранних писем к Дэнни, написанных странным «девичьим» почерком, сплавщик всего лишь поделился собственными наблюдениями. Самый умный парень из тех, что встречались Кетчуму на жизненном пути, учился в частной школе где-то на побережье Нью-Гэмпшира. Кетчум имел в виду Эксетер. Из Бостона туда можно было довольно легко добраться на машине, а в те времена — еще и на поезде. На «старом добром „Бостон и Мэн“»[35], как называл его сплавщик. Поезда отправлялись с Северного вокзала Бостона (оттуда же они шли на север Нью-Гэмпшира). «Черт побери, я уверен, что тебе не составит труда дойти пешком из своего Норт-Энда до Северного вокзала, — писал он Дэнни. — Даже наш парнишка туда дохромает». (В лексиконе Кетчума все чаще появлялись слова «парень» и «парнишка». Возможно, от общения с Нормой Шесть. Хотя слова эти повар с сыном слышали и от Джейн, да и сами употребляли.)

Повар воспринял в штыки, выражаясь его словами, «вмешательство Кетчума в среднее образование Дэниела». Дэнни спорил с отцом, пытаясь доказать тому, что Кетчум здесь ни при чем. Обвинения повара были лишены логики. Он ни единого слова не сказал против мистера Лири — преподавателя английского языка, у которого Дэнни учился в седьмом и восьмом классах. Фактически это он устроил так, что будущего писателя приняли в Эксетер. Однако повару и в голову не приходило упрекать старого ирландца.

Здесь была вина и самого Доминика. Узнав, что Эксетер — школа исключительно мужская, он вдруг поддался уговорам и весной пятьдесят седьмого года позволил своему пятнадцатилетнему сыну выпорхнуть из-под отцовского крыла. Как бы повар ни страдал от разлуки с