Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

Мистер Теливер много думал об этих курьезных делах, разъезжая на своем сером и покачивая головою со стороны на сторону, как чашки весов Фемиды поднимались непеременно то вниз, то вверх; но вероятный результат скрывался в невидимой дали, и дойти до него было возможно только рядом жарких аргументов и повторений, и в жизни домашней и общественной. Предварительное введение к тяжбе, состоявшее в рассказе самого дела всему кругу знакомых и убеждении их, необходимо тянулось долгое время: и в начале февраля, когда Том отправился в школу, нельзя еще было открыть в нем ничего нового, но также усмотреть, какие меры, мистер Теливер хотел принять против опрометчивого оппонента принципа, что вода есть вода. Повторение, подобно трению, производит жар, но замедляет движение; и жар мистера Теливера становился, Конечно, более и более осязательным. Если не было новых очевидных свидетельств по другим статьям, то в этом обстоятельстве по крайней мере было новое доказательство, что Пивар был заодно с Уокимом.

– Отец, – сказал Том, в один вечер, когда праздники уже приближались к концу: – дядя Глег говорил, что Уоким посылает своего сына к мистеру Стеллингу. Это неправда, что его отправляют во Францию. Вам, я думаю, неприятно, если я буду в одной школе с сыном Уокима – не так ли?

– Это все равно, мой малец, – сказал мистер Теливер: – только не перенимай от него ничего худого. Этот мальчик жалкий уродец и в лице вышел в свою мать; отцовского, я полагаю, в нем немного. Если Уоким посылает своего сына к мистеру Стеллингу, так это значит, что он хорошего о нем мнение. Уоким умеет отличить муку от мякины.

Мистер Теливер в глубине своего сердца гордился этим фактом, что его сын пользуется одинаковыми выгодами с сыном Уокима; но Том вовсе не был спокоен на этот счет, для него было бы гораздо яснее, если б сын адвоката не был уродцем, потому что, в таком случае, Том имел бы в виду отвалять его с полною свободою, совершенно-оправдываемою высокою моралью.

ГЛАВА III

Новый школьный товарищ

Том вернулся в школу в холодный, дождливый январский день, совершенно гармонировавший с этою тяжелою переменою в его участи. Не будь у него в кармане свертка с леденцами и деревянной куклы для маленькой Лоры, то ни один луч ожидаемого удовольствия не освещал бы тяжелого мрака. Но ему еще приятно было воображать, как маленькая Лора выставит свои губенки и ручки для кусочков леденца; и чтоб придать более жизни этим воображаемым удовольствиям, он вынул сверток, прорвал в нем маленькую дырочку и откусил палочку леденца. Это имело такое утешительное действие под ограниченным горизонтом мокрого зонтика, что он повторил на пути несколько раз тот же самый процесс.

– А, Теливер! очень рады вас опять видеть, – сказал мистер Стеллинг радушно. – Раздевайтесь и идите в классную комнату до обеда. Вы там найдете светлый огонек и нового товарища.

Том почувствовал неприятную тревогу, снимая свой шерстяной шарф и прочее верхнее платье. Он видел Филиппа Уокима, в Ст. – Оггсе, но всегда отворачивался от него кА можно скорее. Ему неприятно было иметь товарищем калеку, даже если бы Филипп и не был сыном дурного человека. А Том не пони мал, как сын худого человека мог быть хорош. Его собственный отец был хороший человек и он готов был подраться с каждым, кто – сказал бы противное. Он был в неопределенном состоянии смущение, смешанного с дерзкою отвагою, следуя за мистером Стеллингом в классную комнату.

– Вот вам новый товарищ, Теливер, – сказал этот джентльмен, входя в классную комнату, – мистер Филипп Уоким. Я оставлю вас, чтоб вы сами познакомились между собою. Я полагаю, вы знаете немного друг друга, ведь вы соседи.

Том смотрел в смущении; Филипп, между тем, поднялся и поглядывал на него с робостью. Том не хотел подойти первый и протянуть своей руки и совершенно не приготовился сказать: «как вы поживаете?»

Мистер Стеллинг вышел и затворил за собою дверь. Стыдливость мальчика пропадает только в отсутствии старших.

Филипп в то же самое время был слишком горд и слишком робок, чтобы выйти на встречу к Тому. Он думал или, лучше сказать, чувствовал, что Тому было неприятно смотреть на него. Каждому почти было неприятно на него глядеть: и его безобразие было заметнее, когда он ходил. И так они оставались, не пожав друг другу руки, не разговаривая даже между собою, пока Том грелся у огня, посматривая по временам украдкою на Филиппа, который, казалось, рассеянно рисовал различные предметы на листе бумаги, лежавшем перед ним. Он уселся снова и думал, рисуя, что ему сказать Тому и как победить свое собственное отвращение начать первому знакомство.

Том чаще и чаще поглядывал на лицо Филиппа, которое он мог видеть, не замечая горба: и действительно это было довольно приятное лицо – стариковское, как думал Том. Он разгадывал теперь сколькими годами Филипп был старше его. Анатом, даже простой физиономист увидел бы, что безобразие Филиппа не было от рождение, но следствием какого-нибудь несчастного случая в детстве. Тому подобные различия были неизвестны, и в его глазах Филипп был просто горбуном. Он имел неопределенную идею, что безобразие сына Уокима находилось в некоторой связи с мошенничеством этого адвоката, о котором, он слышал, отец его часто говорил с таким жаром, и он чувствовал также известный страх перед ним, как человеком опасным, который не мог драться открыто, но делал зло исподтишка. Возле академии мистера Якобса жил горбатый портной, который был очень нелюбезного характера и которого обыкновенно преследовали мальчишки исключительно вследствие его неудовлетворительных нравственных качеств, так что Том действовал здесь не без положительного основания. Меланхолическое лицо этого мальчика, однако ж не имело ни малейшего сходства с физиономиею портного; темные волосы, его окаймлявшие, были волнисты и завивались на концах, как у девушки: Том находил это очень жалким. Этот Уоким был бледный, слабенький мальчик; очевидно, он не умел играть ни в одну порядочную игру; но он завидным образом владел своим карандашом и рисовал один предмет за другим без малейшего труда. Что это он рисовал? Том теперь совершенно согрелся и искал чего-нибудь нового. Конечно, приятнее было иметь собеседником злого горбуна, нежели стоять и смотреть из окна классной комнаты на дождь, колотя ногою по панели; что-нибудь могло случиться теперь каждый день, ссора даже; и Том думал: лучше показать Филиппу, чтоб он с ним не пробовал своих шуток. Он вдруг отошел от камина и взглянул на рисунок Филиппа.

– Ба! осел с корзинками, испанская собака и куропатки в пшенице! воскликнул он. Удивление и восторг разом развязали ему язык. – Ай мои пуговочки! хотелось бы мне так рисовать. Я буду учиться рисованью в это полугодие; покажут ли мне как делать ослов и собак?

– О! вы можете рисовать их и не учась, – сказал Филипп. – Я никогда не учился рисованью.

– Никогда не учился! – сказал Том в удивлении. Помилуйте, когда я рисую лошадей и собак, головы и ноги у меня никак не приходятся, хотя я вижу, как бы они должны быть. Я сумею нарисовать домики, разные трубы и окошки в кровле, и все в этом роде. Пожалуй, мне удались бы и собаки и лошади, если б я постарался более, прибавил он, думая, что Филипп подымет нос, если он будет слишком откровенно сознаваться в своих недостатках.

– О, да! – сказал Филипп, это очень легко. Вы только должны смотреть на вещи и рисовать их по нескольку раз. Что вы сделали худо один раз, можете поправить в другой.

– Но учили ли вас чему-нибудь? – спросил Том, начиная подозревать, что искривленный хребет Филиппа мог быть источником замечательных способностей. Я думал, вы были долго в школе?

– Да, – сказал Филипп, улыбаясь: – меня учила по-гречески, по латыни, математике, чистописанию и подобным этому вещам.

– Послушайте, вы не любите латыни? – сказал Том, понижая свой голос с доверчивостью.

– Так себе; большего внимание я на нее не обращаю, – сказал Филипп.

– А! да, может быть, вы не дошли до Propria quae maribus, – сказал Том, покачивая головою на сторону, как бы желая выразить, что тут пробный камень; пока дойдете до этого – все легко.

Филипп чувствовал горькое удовольствие, видя резкую глупость этого хорошо сложенного живого мальчика; но его собственная чувствительность сделала его вежливым, и он сдержал свой смех и – сказал спокойно:

– Я кончил грамматику; я уже более ей не учусь.

– Так мы не будем иметь одних и тех же уроков? – сказал Том с чувством обманутого ожидание.

– Нет; да я, пожалуй, помогу вам. Я рад буду вам помочь, если могу.

Том не сказал «благодарю»; он был совершенно поглощен мыслью, что сын Уокима вовсе не был такой злой мальчик, как этого можно бы ожидать.

– Послушайте, – сказал он вдруг, – любите вы вашего отца?

– Да, – сказал Филип, покраснев. – А вы любите вашего?

– О, да… Я только так хотел узнать; – сказал Том, в замешательстве, видя как Филипп покраснел и смутился. Ему трудно казалось сойтись с сыном Уокима и он думал, что если б Уоким не любил своего отца, то это помогло бы рассеять его недоумение.