Приговор - Юрий Герт

Но сейчас ему вспоминалось другое: змеистые языки пламени, пожиравшие степь, длинная, в обе стороны уходящая цепочка людей, вооруженных таловыми прутьями, кесешки с кумысом и айраном, законченное, счастливое, изнемогающее от усталости лицо сына... Он покачался в своем кресле-качалке, и странно мешалось в голове, что надо бы подняться, пройти в спальню и накрыть получше Татьяну, которая всегда раскрывается во сне; что с вечеря было тепло, а сейчас тянет ветерком, свежим, прохладным, но после жаркого, душного дня до того приятен свежий этот ветерок; и что «Москвич» бежит так ходко, так ловко правит им Эдуард, и такие прозрачные сумерки сеются вокруг, такая луна блистает... Потом осталась только ночь, и луна — не луна, а ночные фонари вдоль улицы и — там, впереди — две шеренги юнцов, словно поджидающих кого-то... Не его... Не его?.. Но в темноте (фонари вдруг погасли) ведь так просто спутать... Он это видел и понимал очень ясно, и понимал, что ему ничего не стоит свернуть, обойти их сторонкой, перейти через дорогу на противоположный тротуар, но что-то его толкало — и он шел вперёд, к этим шеренгам, стоящим одна к другой лицом... И когда он уже миновал и первую, и вторую, и третью, пару, когда близок уже был выход — он увидел выпрыгнувшее из рукоятки узкое остров лезвие и за ним — Виктора...

— Нет!— уже не подумал он во сне, а крикнул наяву, крикнул громко. — Нет, нет, нет!..

Или он выкрикнул это так громко, что разбудил Татьяну, или она не спала до сих нор и до нее долетел его крик, но одновременно с сознанием, что это был только сон, он почувствовал, что она стоит за его спиной и, успокаивая, мягко, нежно гладит по голове.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

День этот был последним в жизни Федорова, но он, разумеется, не знал, не предчувствовал этого.

Напротив. День этот — четвертый, а считая однодневный перерыв в судебном заседании, понадобившийся, чтобы доставить в суд важного для обвинения свидетеля, то пятый,— являлся, по всей видимости, заключительным, и было достаточно причин, чтобы надеяться на благополучное завершение процесса. К этому все двигалось. Показания свидетелей защиты явно перевешивали, подсудимые твердо стояли на своем, показания свидетелей обвинения складывались в картину, полную противоречий и сомнений, толкуемых, как известно, в пользу обвиняемых (о чем со стариковской запальчивостью твердил Вершинин). Суд вел разбирательство корректно, с безупречной объективностью. Горский в особые объяснения с родителями подзащитных не вступал, предпочитая отмалчиваться с загадочной полуулыбкой на губах, но, судя по всему, был доволен.

К тому же в то утро на столе у Федорова оказалась целая куча писем, несколько он пробежал второпях (пора было ехать в суд), кое-какие сунул в пиджачный карман, прочие оставил до возвращения. А письма были ох какие любопытные. До того любопытные, что он бы, как раньше в подобных случаях, усадил в кресло напротив Татьяну и потер ладони так, что вот-вот между ними затрещат искры, а потом принялся бы читать ей письмо за письмом. Он ведь знал, что Татьяна в душе считает его — ну, не «то чтобы чокнутым, это было бы слишком уж грубо, и не то чтобы современной моделью Дон-Кихота, это было бы слишком романтично, и однако чем-то эдаким она его считает, вместе с его статьями, его газетой, от которых в жизни, огромной, неостановимо текущей, мало что меняется, и если не замечать это в молодости простительно, то в его возрасте как это назвать?.. И потому в такое утро он усадил бы ее напротив и прочел несколько писем — откликов на его последнюю статью. Он знал: блестящий материал порой остается в газете незамеченным — и немудрящая статейка вдруг вызывает шквал, бурю, подобие камнепада в горах...

Немудрящая?.. Ну нет, это был не тот случай. Не меньше полугода он собирал, выяснял данные, чтобы во всем объеме очертить проблему. Тем более, что касалась она не только Солнечного. Но лишь сейчас, сидя над грудой как бы живых, шевелящихся конвертов, он ощутил прочные нити, которые соединяли его с множеством людей. Как и раньше, врачи писали о росте онкологических заболеваний, о необратимых изменениях в составе крови, в печени, почках. Эти письма были самые страстные и самые страшные. Писали зоологи, ботаники, писали любители: и защитники природы. Но Федоров натыкался и на письма другого рода. В них билось не только возмущение — в них билась мысль. И требовалось посидеть, подумать, разобраться в том, в чем Федоров мог разобраться без посторонней помощи, но тут чаще необходима была консультация специалистов...

Татьяна как всегда, без суеты, но быстра, споро готовила завтрак, на кухне фыркала: сковородка, звякал чайник о решетку газовой плиты, звонил параллельный телефон, Татьяна сама поднимала трубку и коротко, негромко; отвечала, не отходя от плиты. А он бежал глазами но строкам, в которых говорилось о респираторах, способных уберечь работающих во вредных цехах от рассеянных в воздухе опасных примесей: автору патента (он же был и автором письма) не удалось заинтересовать своим изобретением ни одно из министерств. Изобретатели-самоучки предлагали немедленно внедрить в практику простейшие приспособления, дающие эффект без остановки производства... К небольшому деловито написанному письму; прилагался реферат кандидатской: в начальных, абзацах Федоров уловил, что решение проблемы находится в пограничной для химии и биологии области. В письме сообщалось, что соответствующую лабораторию при НИИ органической химии год назад ликвидировали: как чуждую основному профилю института... Были и другие письма от которых у Федорова возникло смешанное чувство тоски и вместе с тем — странной бодрости, рождаемой причастностью к жизни многих людей... С чего и как оно, это чувство, в него вкоренилось, не с давних ли солдатских времен?.. Но когда Федоров полегчавшей вдруг, упругой походкой вышел на кухню и — чего давно не случалось — поцеловал жену в шею, в улегшийся ниже затылка завиток, она с удивлением посмотрела на него. В ее голубых глазах не родилось отзыва, скорее — тяжелый, недоуменный упрек. 

Все же по дороге в суд — жалея Татьяну, он вызывал теперь служебную машину, Сергей к их выходу дежурил у подъезда, — дорогой в суд он шелестел еще не читанными письмами, хмыкал, посмеивался, а иные читал вслух, чтобы Татьяна знала, какая поднялась кутерьма, но она то ли не слышала, то ли делала вид, что не слышит, и сидела, приросшая к спинке, глядя вперед, только вперед. Синие полукружья темнели у нее под глазами, веки были красные, сеточка мелких прожилок проступала на горячо, лихорадочно блестевших белках. И в самом Федорове что-то заглохло, увяло. Письмо, вынутое под конец, он смял, сдавил в кулаке. «Не вам, Федоров, обвинять других, подрывать их заслуженный авторитет. Всем известно, какого подонка, то есть вашего сына, вы воспитали, видно, яблоко от яблони недалеко падает. И хотя вы пустили в ход все свои связи, знакомства и подкупы, вам ничего не поможет: ваш сын, преступник и убийца, получит по заслугам, а с ним вместе — и вы, притворяющийся честным советским журналистом...»

Это письмо — анонимное, без подписи — вернуло его к действительности. Он крутанул ручку, опустил стекло — ветер хлестнул в мгновенно вспотевший лоб, взмокшее лицо... Когда Сергей притормозил перед зданием суда, Федоров распахнул дверцу, но вышел не сразу, помедлил, побарабанил пальцами по спинке переднего сиденья, как бы о чем-то думая, решая про себя, а на самом деле стыдясь перед Сергеем и Татьяной накатившей вдруг слабости. Но Татьяна, как ни далека она была от него в тот момент, словно вернулась, пристально на него взглянула:

— Что с тобой?..

Он распрямился, выбросил из машины длинные ноги, помог ей выйти, взял под руку. Они шли не спеша, зная, что на них смотрят. Кто-то им кивал, улыбался, и они кивали и сдержанно улыбались в ответ. Сегодня, в день — как предполагалось — вынесения приговора, здесь собралось особенно много народа. Лица у людей, завидевших Федоровых, были разные, и разные чувства выражались на них, но все расступались, давая им дорогу. 

— Ваша фамилия?

— Бесфамильный.

Какая ни напряженная в зале была атмосфера, там и сям брызнули фонтанчики смеха. Один председательствующий, казалось, еще больше поугрюмел.

— А что?..— крутанул иссиня выбритой головой человек, стоявший на свидетельском месте. — Если у меня фамилия такая?.. У каждого своя фамилия имеется...— Он словно бы оправдывался — не перед председательствующим, а перед залом.

Федоров привык встречать его здесь с того дня, когда впервые столкнулся с ним в автобусе, по дороге в суд. И поскольку свидетелям до вызова для дачи показаний появляться в зале не разрешалось, зэк этот, как для себя окрестил его Федоров, бездельно мыкался по коридорам в ожидании перерыва, в перерыв же весь менялся, оживал, загорался каким-то особенным, жадным интересом к происходящему вокруг. Он терся между людьми, тыкался то к одному, то к другому, чтобы прикурить свой дешевенький «Памир», сам торопился поднести кому-нибудь зажженную спичку и при этом все прислушивался, присматривался к чему-то, заглядывал в глаза снизу вверх, с жалкой заискивающей улыбочкой на тонких, бескровных губах. Его сторонились, он был неприятен. И когда Федоров замечал его взгляд порой на себе или на Татьяне, ему мерещилось в нем не слишком даже маскируемое злорадство.