Приговор - Юрий Герт

И верно, Федоров не обманулся — заминка была, была заминка!..Савушкин и теперь кашлянул раз-другой, погладил бородку, потеребил за самый кончик...

— Вы правы, товарищ судья,— в замешательстве проговорил он,— Валерия Харитонова я действительно признал, поскольку запомнились его рост, фигура, и еще — вязаная спортивная шапочка с помпончиком, полосатая, в два цвета, белый и не то синий, не то черный, в сумерках не углядишь... Только теперь...— Савушкин провел рукой по затылку, приминая спутанные волосы.— Не знаю, как и сказать... То ли времени прошло порядком, то ли ответственность... Ведь тут нельзя допускать, чтоб неточность... От моих слов, моих показаний зависит судьба, человеческая судьба... И когда я все это сопоставляю, то прихожу к выводу, что не могу...

— Что вы не можете?— нетерпеливо подтолкнул Савушкина председательствующий.

— Я, знаете ли, два или три дня назад ехал в автобусе,— как будто не слышал его Савушкин,— и вдруг — знакомая чья-то физиономия, рост, шапочка — все знакомое... А откуда?.. Пока ехали, я думал, пытался припомнись, и когда вылез из автобуса, вдруг меня осенило: да это же тот парень, который был в сквере... Он самый!.. Кинулся к остановке, а поздно, автобус укатил. Но я с тех пор все думаю: когда я ошибся — на очной ставке или теперь?.. И сдается мне, что скорее на очной ставке, а вот в автобусе-то и столкнул меня случай с тем, кого вы ищете...

— Странно,— сказал Курдаков, переглянувшись с Кравцовой,— очень странно, что вы раньше были совершенно уверены в своих показаниях, а теперь...

— Действительно, странно,— подтвердил Савушкин,— я с вами согласен. Но, повторяю, я очень много думал обо всем этом, и моя совесть была бы не спокойна, скажи я то, в чем сам не убежден.

В отличие от прежней интонации, последнюю фразу он произнес твердо, даже сутуловатость его куда-то пропала — он стоял распрямясь, готовый выдержать взгляды судьи и прокурора, в которых напрасно было искать в тот момент одобрения или поддержки.

— Кроме того,— продолжал он уже не столь решительно,— прошу суд учесть, у меня очки, без них я вижу плохо, а в темноте и подавно. В день же, о котором речь, мои очки на уроке упали на пол и разбились. Так что я видел еще хуже, чем обычно, и уже поэтому мог напутать.

Курдаков выдержал долгую паузу.

— Напомню, свидетель Савушкин, что за дачу ложных показаний или отказ от показаний вы будете отвечать в соответствии со статьями уголовного кодекса.— Курдаков произнес эти слова механически, глядя не на Савушкина, а куда-то мимо.— Вы полностью отдаете себе в этом отчет, свидетель Савушкин?— Оттого, что при этом он не смотрел на Савушкина, слова его прозвучали особенно зловеще.

— Я предпочту все, что угодно, только чтобы не идти против собственной совести.

А не такая уж он размазня,— подумал Федоров. Сидевший рядом Николаев вздохнул с облегчением.

— Вы говорите о совести...— Кравцова поправила очки, стекла сверкнули, выстрелив — каждое — по снопику искр.— А скажите, свидетель, когда вы оставили Стрепетова наедине с тремя хулиганами, вы допускали, что для него это может плохо кончиться?

— Как вам сказать...

— А вы говорите, не стесняйтесь,— заключенные в позолоченную оправу стеклышки снова стрельнули.

— Я понимаю всю двусмысленность своего тогдашнего поведения...— Голос Савушкина звучал глухо, сам он снова ссутулился, пиджак обвис.— Но прошу поверить, я не предполагал, что может произойти. Когда я услышал, что кто-то бежит в нашу сторону, я обрадовался, что от меня отстали, оставили в покое. Вот и все. Но если бы я знал...— Он втянул голову в плечи и не стал продолжать.

— Значит, вы и краем сознания не допускали, что эти трое могут расправиться с человеком, который бросился вам на помощь?.. В тот момент — не допускали?..

— Протестую,— вмешался Горский.— Вопрос прокурора не корректен и не относится к делу!..

Курдаков, казалось, не слышал слов адвоката.

— У вас еще есть вопросы?— обратился он к Кравцовой.

— Думаю, что моральный облик свидетеля имеет прямое отношение к ценности его показаний...— как бы между прочим заметила Кравцова.— Скажите, Савушкин, когда вы обратились в милицию, чтобы помочь обнаружить преступников?

— Обратился...— Савушкин задумался.— В начале апреля, второго или третьего числа.

— То есть спустя месяц?

— Выходит что так.

— Почему же вы тянули столько времени?

Все внимание зала сжалось в точку, сфокусировалось на Савушкине,

— Как сказать — почему... Вначале я вообще не связывал одно с другим, то есть происшествие, которое случилось со мной, и убийство Стрепетова, о котором говорили в городе. А когда то и другое соединилось, я подумал, что виновников преступления отыщут без меня. И потом — идти значило одновременно признаться, что ты вел себя отнюдь не по-геройски... Я еще не был готов к этому.

— Почему же вы все-таки в конце концов пошли?

Савушкин глубоко, как перед нырком, вздохнул.

— Из-за жены.

— То есть?..

— Она заявила, что не хочет жить с трусом. Не хочет, не может...

— И вы?..

— Я пошел.

— Чтобы доказать, что вы храбрый?..

— Не знаю. Я пошел — вот и все.

— И теперь отказываетесь от прежних показаний?..

— Я не могу идти против своей совести.— Он произнес это печально и твердо, не поднимая низко опущенной головы.— На мне и без того одна... смерть... И я не хочу...— Савушкин кашлянул, прочищая горло, как если бы там что-то застряло, мешая продолжать, но больше так ничего и не сказал.

Председательствующий объявил перерыв до десяти утра завтрашнего дня. Конвойные вывели подсудимых из рокочущего зала. И тут смешалось два встречных потока: один — к выходу, другой — в ту сторону, где стояли, поднявшись со своих мест, Федоровы и с ними рядом — Николаевы и малиново-красная, оглушенная, еще не пришедшая в себя Харитонова. Их наперебой поздравляли, обнимали, жали им руки. Федоров ощущал себя не то именинником, не то вернувшимся после долгой отлучки и взятым в кольцо толпой друзей и знакомых.

— Вот видите,— ликовал Вершинин, потрясая над головой узловатым подагрическим пальцем,— я утверждал с самого начала: все в этом деле шито белыми нитками!..

— Нет, а Савушкин, Савушкин-то, а?.. Каков?..

— А ведь казался таким рохлей!,.

— Совесть загрызла...

— И есть с чего!..

Я так счастлива за вас, Алексей Макарович!..— Лукавое личико Ольги Градовой светилось на этот раз такой неподдельной радостью, что Федоров устыдился своего всегдашнего недоверия к ней.

— Ах, нет, нет!..— говорила Татьяна, боясь поддаться и все же поддаваясь общему воодушевлению.— Все еще впереди!.. Мало ли...— И в ответ на шумные восклицания громко стучала, смеясь, костяшками пальцев по спинке кресла.

Всей толпой они выбрались, наконец, на улицу. Разогретый предвечерним солнцем асфальт пружинил, как микропористая резина. Сизая гарь из выхлопных труб, не рассеиваясь, стелилась над дорогой. После пережитого за этот день, как путникам, одолевшим вместе опасный участок маршрута, никому не хотелось расставаться. В Федорове вспыхнула молодая, бесшабашная, ищущая выхода энергия — он объявил, что никого не отпустит, что все сейчас же, немедленно едут к ним домой. Втиснулись в машину Николаева, в остановленное тут же такси, в кургузенький «Запорожец» какого-то частника — и вся кавалькада понеслась через город, без явной цели, только бы сбросить напряжение, разрядить наэлектризованные нервы. В затихшей, запустелой квартире вдруг взбурлил, захлестнул комнаты говорливый вал. Отыскалась бутылка вина, застрявшая с чьих-то именин, зато кофе, растворимого и в зернах, было сколько угодно. И пока жужжала на кухне кофемолка, пока Николаев по особой, вывезенной из Кувейта методе (он там проработал хирургом в госпитале два года) варил густой, ароматный напиток, пока Конкин и Пушкарев спорили в кабинете у Федорова о школьном самоуправлении, пока Харитонова, роняя крупные слезы, исповеднически рассказывала о своей жизни Людмиле Георгиевне, а жена Николаева, тихая, бессловесная, помогала Татьяне накрыть на стол, Федорову казалось, что и в самом деле он возвратился из какого-то дальнего путешествия в дом, где все осталось по-прежнему: стеллажи, набитые любимыми книгами, гул дружеских споров, молодой азарт...

НОЧЬ ВТОРАЯ

Часам к десяти все уже разошлись, они остались вдвоем. Пока Татьяна заканчивала приборку на кухне, он помогал ей — мыл посуду, вытирал чашки, потом вернулся; к себе, сел, закурил перед распахнутым окном. Сюда, на восьмой этаж, почти не доносился снизу густой, приторный запах акации, но под яркой луной, если приглядеться, виден был серебристый, клубящийся вдоль улицы туман, в который сливались ее пышные гроздья.