Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

и предупредили, что в ближайшее время ему будет дана аудиенция «для более чем серьезного разговора о будущем Болгарии и его лично», — и в самом конце мая аудиенция состоялась. Вот только ничего серьезного князь не сказал, целых два часа показывая чучела птиц и гербарии, потчуя кофе и рассказывая свежие венские сплетни, а затем, пожав руку, сообщил, что больше не держит. Когда удивленный отставник вышел из дворца, его встретила орущая толпа, оплевав с ног до головы и под вопли «Долой тирана! Долой распутника!» забросав тухлыми яйцами и гнилыми помидорами.

Только теперь бывший диктатор, поняв наконец, что обратной дороги нет, и заявив единственному другу Димитру Петкову (позывной «Свирчо») нечто типа «мы его породили — мы его и убьем», поднял «Свободу» в штыки. Вот только очень скоро выяснилось, что штампованные мантры на тему «немец готов продать Болгарию за один кивок России» на публику как-то не очень работают: после семи лет разрыва с Россией в них мало кто верил, зато к голосам вышедших из тени «русофилов» большинство населения прислушивалось с интересом.

Оставалось только жать на другие клавиши, и в «Свободе» появились спокойные материалы о коррупции лидеров бывшей оппозиции и нынешнего кабинета, а также об «особенных интимных интересах Фердинанда». Это было уже куда интереснее, газету начали раскупать так, что пришлось увеличить тираж, и вскоре Карл фон Буриан, посланник Австро-Венгрии в Софии, сообщил руководству, что «обвинения в хищениях казенных денег, иных темных комбинациях новых министров и особенно в нарушениях христианской морали вновь подняли репутацию Стамболова. Князь теперь не только боится влияния "тирана" но и ненавидит его, но не знает, как удерживать этого буйного человека, поэтому готов охотно помочь его уничтожению».

АВАНСЫ И ДОЛГИ

Следует отметить, что «газетная война», очень опасная для нового кабинета (компромата у Стамболова было много), не приносила ожидаемых успехов из-за совершенно неожиданного поведения Фердинанда. В июле, почти сразу после отставки премьера, он дал интервью корреспондентам берлинских и венских газет, по ходу высоко оценивая международную роль России, а затем и Александру Амфитеатрову — самому, пожалуй, в то время уважаемому публицисту империи.

Болгарский суверен принял Александра Валентиновича предельно любезно, как при желании умел, очаровав скептического гостя: угостил, показал коллекции, уделил столько времени, сколько тот хотел, ответив на все, даже самые каверзные вопросы. А под конец открыто заявил: «Болгария не может существовать без России» и толсто намекнул, что именно ради «исправления трагической ошибки» устранил с авансцены «русофоба» Стамболова.

В отличие от прежних расплывчатых формулировок, это заявление было программным: князь предлагал России высшую цену за признание наконец себя законным монархом, без чего никто другой признать его не мог и без чего невозможно было заняться «македонским вопросом». Ранее это было просто немыслимо. «Россия никуда не денется, — отвечал на все вопросы князя премьер. — Придет время, когда дружба России сама упадет к нам в подол. Мы должны диктовать условия и не должны идти к ней просителями, потому что за это придется заплатить высокую цену. Даже если эта цена не очень высока для Вас, она будет слишком высокой для меня и для Болгарии».

При такой постановке вопроса говорить было не о чем, но только такая постановка вопроса и устраивала Стамболова, поскольку обеспечивала покорность князя. А вот теперь, когда Фердинанд — сам, без чьих-то советов, просто уловив социальный заказ, — объявил «новый курс», первое потрясение сменилось широчайшей общественной поддержкой.

По стране прокатилась волна «русофильских» митингов, и их — даром, что кабинет был насквозь «прозападный», — никто не разгонял. В результате о князе-католике с похвалой и симпатией заговорили даже самые отъявленные «русофилы» типа Ивана Вазова и владыки Климента, ранее и слышать о нем ничего не желавшие.

Несколько позже, после нежданной кончины Александра III, в Петербург ушла очень сочувственная телеграмма. Не факт, что Фердинанд так уж скорбел (о «потеплении» упрямый государь, хоть кол на голове теши, и слышать не желал), но сын — не отец. «Более всего, — писал князь Николаю Александровичу, — я желал бы, чтобы отношения между нашими странами отвечали глубоким чувствам, которыми с давних времен исполнены мысли и молитвы двух православных народов».

Зато Стамболову смерть ненавидевшего его государя была теперь совсем не на руку. Напротив, сознавая, что пока Александр III здравствует, Фердинанд будет висеть между небом и землей, он желал царю долгой жизни, ибо, как говорил он Петкову, «князь рано упивается своей подлостью. Он уязвим. Княжеский вопрос решится, когда умрем или я, или Александр III». И вот теперь царя не было, и бывшему диктатору оставалось только смотреть на «русофильские» демонстрации и печально констатировать: «Болгары неблагодарны. Я столько сделал для них, чтобы ввести их в круг просвещенных европейских народов, но они ценят какие-то старые, затхлые связи с азиатами».

А в июне 1895 года с брегов Невы пришло согласие на просьбу князя принять делегацию «русофилов» во главе с митрополитом Климентом. Приняли радушно, на самом высоком уровне, попросив владыку отслужить панихиду по Александру Александровичу, что он и сделал, по ходу возгласив о «позорной неблагодарности бывшего правительства» и высоко оценив «мудрую дальновидность» Фердинанда. После этого делегацию принял и Николай II. Настроенный поначалу весьма настороженно, он в итоге смягчился и сообщил, что препятствий для возобновления «древнего братства» нет. Однако поставил несколько условий: наследный принц должен стать православным, сотни болгарских эмигрантов должны вернуться на Родину, арестованных «русофилов» следует освободить из тюрем и все должны получить право участвовать в политическом процессе.

А тем временем в Одессе...

ИДЕАЛЫ И ИНТЕРЕСЫ

Если быть точным, не тем временем, а раньше — в январе 1895 года — два приятных господина, сойдя с корабля в одесском порту, наняли извозчика до Ришельевской и, доехав, постучали в дверь квартиры Наума Тюфекчиева, ничего не забывшего и не простившего (портрет младшего брата висел у него в спальне, и перед ним тлела неугасимая лампадка) и, более того, пополнившего счет «долгов» (список македонских активистов, выданных диктатором Порте и погибших в застенках, он носил у сердца). Попросили убрать револьвер, представились ничего не значащими именами и предложили серьезно поговорить, ибо есть о чем. А поскольку г-н Пиротехник, разумеется, не обязан верить невесть кому, предложили посмотреть рекомендательные письма.

Письма были серьезные. Лидеры македонских чет, которым Наум вполне доверял, сообщали, что предъявители сего представляют «некую персону из Софии, всей душой сочувствующую общему делу и не раз подтвердившую это на практике», так что им можно верить. И разговор состоялся, после