Штрафбат. Приказано уничтожить - Андрей Орлов

Хмурый Болотный вырвал винтовку у веснушчатого поляка, за что и получил в лицо порцию отборной слюны. «Ладно, – невозмутимо проворчал он, вытирая рукавом лицо. – Прими от меня этот скромный подарок», – и врезал нервному пареньку кулаком в челюсть, безнадежно ее сломав. Завопили и те, и другие, бросились друг на друга с кулаками. Свалка была короткой, но жестокой. Били чем попало, наносили удары по головам, сворачивали носы, наставляли живописные бланши. Не выдерживали даже «пацифисты» – бросались в драку, ослепленные яростью. Палить из автоматов было западло: все-таки поляки, свои, славяне – просто одурманены лживой пропагандой, учить таких надо, а не убивать. Во все стороны летели брызги крови. Мелькали кулаки, ругань стояла знатная. Здоровяк Пастухов, пропустив увесистую плюху по переносице, жаждал взять реванш, молотил кулаками, как мельница. Нервный Осадчий, раздобывший внушительную дубину, выколачивал пыль из орущего противника. Путался под ногами рядовой Литвинов – драться он не умел, пытался выбраться из «зоны поражения», но только глубже в ней увязал, получая и от своих, и от чужих…

Выстрел прозвучал, как гром среди ясного неба. Дерущиеся застыли – словно в детскую игру играли, когда один из игроков кричит: «Замри!» Командир отряда Вацлав Грундя, не принимавший участия в драке, а напротив, разнимавший дерущихся, словно споткнулся – рухнул на колени, схватился за простреленную грудь, с ужасом посмотрел на своего убийцу и рухнул лицом на брусчатку. Смертельно бледный замполит Лившиц опустил табельный «ТТ», повернул голову и исподлобья воззрился на толпу.

– Не угомонились еще? – процедил он сквозь зубы и вдруг с какой-то пронзительной ненавистью в голосе проорал: – Если через минуту солдаты Армии Крайовой не сдадут оружие, расстреляны будут все до единого! Мы имеем на то полномочия! Время пошло! Бойцы, целься!

Ослушаться это чудовище казалось невозможным. Мурашки шли по коже от одного лишь голоса. Солдаты похватали автоматы, защелкали затворами. Поляки пятились, они уже утратили боевой задор, с ужасом смотрели на своего покойного командира. Позиции на крыше ратуши заняли бойцы первого взвода, держали ситуацию на контроле. Послышалось бряцанье – солдаты Армии Крайовой бросали на землю оружие. Кто-то отцеплял портупею, швырял и ее. Горка оружия росла. Но не все были готовы мириться с подобным положением дел – в гуще поляков зрело недовольство, кто-то громко и многословно говорил – словно из пулемета частил, – стыдил своих товарищей за малодушие. Еще два выстрела – два тела вывалились из толпы, а остальные испуганно закричали, стали дружно избавляться от оружия.

– Лившиц, прекращайте! – побледнев, прикрикнул Негодин. Замполиты с 42-го года не имели комиссарских полномочий. Их функции ограничивались политической работой среди личного состава, агитацией в компартию, но никак не разделением власти с командиром. Но случалось, очевидно, всякое.

– Не нравится, товарищ капитан? – замполит резко повернулся, ощерился. – Чистеньким хотите остаться? Добреньким? Забыли, что война идет? Забыли о приказе товарища Сталина и начальника Генерального штаба товарища Антонова о жестких мерах в отношении так называемых «непримиримых» польских граждан? Не понимаете исторического момента? Или собираетесь оставить пятую колонну в нашем тылу?

Комроты был бледен, и Зорин от души ему сочувствовал. Трудно выдержать баланс между личной порядочностью, «пониманием момента» и страхом за собственную шкуру. Лучше не задумываться, плыть по течению и слушаться отцов-командиров, которым виднее. Новость о «дырке» на передовой быстро дошла до командования, и в брешь вступили танки, которые, впрочем, через полдня застряли в глухих лесах на подступах к Бескидам. В Храмовице прибыла рота НКВД на трех полуторках, разоруженных поляков погрузили в машины. Одни из них с презрением смотрели на невозмутимых автоматчиков в фуражках, другие размазывали слезы, умоляли: проше пана, проше… Хотелось надеяться, что большинство из них все же вернется в строй – уже в составе Первой польской армии полковника Берлинга – и в целости и сохранности дойдет до Берлина. Пленных немцев вывели из подвала, пересчитали, задумались. Мест в грузовиках уже не хватало. Целесообразно ли отягощать себя пленными, когда войска стремительно катятся вперед, а тылы неизвестно где? Лейтенант, исполняющий обязанности командира роты, не был мямлей, принял «единственно верное» решение – понурых немцев выстроили на заднем дворе ратуши и расстреляли. Они не дергались, не качали права, угрюмо смотрели, как расстрельная команда выполняет отработанный ритуал: построение в шеренгу, прицеливание, несколько секунд драматического ожидания, пока «дирижер» махнет рукой и вымолвит после затяжного зевка: пли!

А роту штрафников уже бросили на новый рубеж. Населенный пункт, название которого штурмующим сообщить забыли, был значимее прежнего, растянут, застроен каменными двухэтажными домами. К нему сходились на востоке несколько дорог. И из поселка на запад в сторону гор растекались змейками дороги, теряясь в лесах и скальных отрогах. Вытянутая укрепленная высота, с которой идеально простреливалось поле на востоке, два ряда колючей проволоки. Противник оборонялся упорно, на этот раз поблажек не было. Шли в атаку на этот раз при поддержке артиллерийской батареи – хоть не так тоскливо. Лавиной катились по полю, а когда противник открыл ураганный огонь, залегли, стали перебегать.

– Не лежать, не лежать! – покрикивал комроты. – Пошли, пошли, родные!

Дублируя ротного, орали взводные. Солдаты поднимались, шли на колючку. Подрывали гранатами столбы, валили их, создавая бреши в проволочном заграждении. Подтаскивали тяжелые станковые пулеметы Дегтярева-Шпагина, открывали огонь по немецким позициям. Под прикрытием «дружеского» огня снова шли в атаку. Залегли, одолев первую линию заграждения, открыли беглую пальбу по мелькающим на гребне немецким каскам, по вспышкам. На флангах, захлебываясь, строчили пулеметы. Рота понесла потери – пусть не катастрофичные, но ощутимые. Из строя выбыло не меньше тридцати бойцов. Поле за спиной усеяли тела. Кто-то там стонал, шевелился, пытался привстать, куда-то полз… Зорин закусил губу, лежал, обнимая землю. Из его отделения, насколько он владел ситуацией, погибли двое – Паленый и Глушко. Остальные здесь, слава богу. Мишка Вершинин вил гнездо, пытаясь сплющиться за отброшенным взрывом столбом, ворчал, что бывали времена и получше, и вообще, хорошо бы сейчас на море, в Евпаторию. «Вредитель» Литвинов ссорился с Заркаевым – защемил тому ногу карабином, ствол которого уперся в откос. «Горец» ругался, крыл неловкого бойца чистопородным русским матом, обещал зарезать при первой же удобной возможности. Оба вертелись, пытаясь освободиться, а поднять головы не могли – местность простреливалась. Все были здесь – Терещенко, Антохин, Кургаш. Перевернулся на спину Бойчук, грыз травинку и что-то напевал – полной жизнью жил в последние, возможно, минуты.

– Ну что, абордажная команда, добьем гада! – истошно завопил на задворках замполит Лившиц. – Все вперед, ни шагу назад!

Поднялись, пробежали несколько метров и снова залегли под плотным огнем. Ругался подвернувший ногу грек Данакос. Задумчиво смотрел на хлопотливого муравья, вьющегося вокруг него кругами, угрюмый Болотный. Воришка Быченок разглядывал окровавленную ладонь, зачем-то слизывал с нее кровь – причем делал это увлеченно, видимо, вошел во вкус. Кладбищев пересмеивался с Мошкиным – самое время поделиться парой побасенок. Жизнь продолжается, товарищи, когда еще удастся? Не всем, однако, повезло. Вася Пупкин, убежавший вперед, запутался в окаянной проволоке и сейчас лежал, подвернув ногу, словно рыба, насаженная на крючок, жалобно постанывая и зажимая кровоточащий бок. Немцы на высоте решили развлечься. Простучала автоматная очередь. Пули взрыли землю рядом с Васиной головой. Он застонал еще громче, забился, не в силах освободиться. Пролаяла вторая очередь – фонтанчик крови брызнул из ноги, солдатик взвыл раненой горлицей…

– Вася! – ахнул Литвинов и с такой силой дернул карабин, что чуть не доломал Заркаеву ногу. «Чечено-ингуш» зашипел, схватился за отдавленную конечность, а Литвинов уже полз, высунув язык от усердия.

– Куда, дурак?! – опомнился залегший поблизости Пастухов, подался вперед, чтобы схватить Литвинова за ногу, но получил каблуком по скуле и принялся заливисто ругаться.

– Не трожь самоубийцу, – посоветовал осторожный Богомаз, укрывшийся за щитком от станкового пулемета, вдавленного в землю. – Какое тебе дело, чему он решил посвятить остаток своей жизни? О своей подумай.

– Так жалко же обоих, дураков… – скрипнул Пастухов.

У Литвинова получалось! Он полз, смешно отставив задницу, перебирал руками. Словно чувствовал, куда прилетит – откатился в сторону, и пули взрыли землю там, где он только что находился. Нырнул в воронку, вывалился с обратной стороны и вскоре уже возился рядом с жалобно стонущим Пупкиным, отрывал его от проволоки, потом схватил за ногу, поволок, отдуваясь от усердия, вращая плохо видящими глазами. «А ведь его пули не берут! – поразился Зорин. – Бывает же такое. Неудачник-счастливчик – это что-то новенькое…» Пули и правда выли у Литвинова над головой, пахали землю под локтями, еще одна угодила в Пупкина – несчастного выгнуло дугой… Пыхтя, как паровоз, он втащил раненого под наполовину обвалившийся обрыв, скорчился, принялся обуздывать разгулявшееся дыхание.