Штрафбат. Приказано уничтожить - Андрей Орлов

Оставшимся в городке пришлось несладко. Их добивали, вполне умело сжимая окружение. Горстку немцев блокировали в крайних домах, на прямую наводку выкатили пушку, отобранную у фашистов. Немцы выкинули белый флаг, и победители действовали вполне цивилизованно: стрельба оборвалась, из последнего оплота потянулись люди с поднятыми руками – солдаты вермахта, работники полевой жандармерии с хорошо заметными медными щитами на груди…

– Армия Крайова, мать ее! – хлопнул себя по голове капитан Негодин. – Вот же пакостники, мать их в душу!

– Может, 1-я армия Войска Польского? – неуверенно предположил замполит.

– Не действует в данном квадрате Войско Польское, – огрызнулся капитан, – кабы действовало, мы бы об этом знали. Рота, слушай мою команду! В походную колонну – становись! Боевое охранение – вперед!

Кажется, Зорин догадывался, о чем шла речь. Армия Крайова – в буквальном переводе «местная армия» – подчинялась польскому правительству в изгнании, комфортно обустроившемуся в далеком Лондоне. Воевала с немцами, украинскими националистами. Красную армию и соотечественников из просоветского Войска Польского откровенно недолюбливала, хотя и редко вступала с ними в стычки. Территориально Армия Крайова делилась на обшары и обводы. Уже к началу 44-го года на территории Польши, существовавшей в границах до 39-го года, включающих часть Литвы, Западную Украину, Западную Белоруссию и саму Польшу, действовали шестьдесят партизанских отрядов с крепкой дисциплиной и несколько сотен диверсионных патрулей. Существовали специальные организации, занимавшиеся разведкой, диверсией, была сформирована спецслужба под названием «Независимость» – для противодействия установлению советского контроля над Польшей.

Летом 44-го года Армия Крайова насчитывала около четырехсот тысяч человек и представляла собой реальную военную силу. В «Инструкции правительства для страны» задача Армии ставилась недвусмысленно: по мере отступления немцев овладевать освобожденными районами, чтобы наступающие советские войска заставали в них уже сформированный аппарат власти, опирающийся на вооруженные отряды, верные эмигрантскому правительству. Операция носила грозное название «Буря». Разумеется, такое состояние дел не нравилось советскому командованию и лично товарищу Сталину, в гробу видавшему лондонское польское руководство и лично его председателя господина Миколайчика. 14 июля 1944 года был издан соответствующий приказ: «… Советские войска на территории Литвы, Белоруссии и Украины встретились с польскими военными формированиями, подчиняющимися польскому эмигрантскому правительству. Эти формирования вели себя подозрительно и действовали против интересов Красной армии. В связи с этим контакты с ними запрещаются. При обнаружении таких формирований они должны немедленно разоружаться и направляться в специально организованные сборные пункты для расследования ». Органы НКВД без дела не сидели, уже в конце августа из Люблина под Рязань был отправлен первый этап интернированных поляков. Перед отправкой их держали в бывшем немецком концлагере Майданек. Справедливости ради следует сказать, что интернировали в основном офицеров, рядовых же после проверки зачисляли в 1-ю Польскую армию полковника Берлинга и отправляли на фронт.

Командиры польского отряда, отбившего Храмовице, очевидно, были авантюристами. Трудно представить, что им бы позволили контролировать город без участия советских войск. На подходах к городку рота перестроилась в боевой порядок и вошла в Храмовице тремя штурмовыми колоннами. Красиво шли, показательно, и только «вредитель» Литвинов – собственной иноходью. Пытался «поймать» ногу, споткнулся, упал, на него с заслуженными матерками повалились трое, в общем, смазал торжественное прибытие. У поляков хватило благоразумия не открывать огонь, хотя позывы у отдельных невоздержанных, кажется, были. Капитан Негодин четко командовал: двум отделением первого взвода – занять ратушу, выбросить оттуда всех «посторонних». Третьему отделению – оцепить центральную площадь. Второму взводу – рассредоточить по северной и западной окраинам, никого не выпускать из городка. Третьему взводу – разоружить поляков.

– Вы находитесь на территории, принадлежащей польскому обводу Мезлым! – яростно доказывал седоватый, с подергивающимся глазом поляк, неплохо владеющий русским языком, но имеющий чудовищный акцент. – Я – майор Вацлав Грундя! На данные земли распространяется юрисдикция нашего отряда, а значит, правительства Станислава Микульчика! Мы требуем уважительного отношения и справедливых переговоров! Мы не хотим стрелять!

– Да кто ж тебе позволит, дурачок? – добродушно урчал лейтенант Матвейчук.

– Самоубийцы какие-то, – пожал плечами командир второго взвода Амелин… – Но храбрые, не отнять. Имея полсотни бойцов, выбить немцев из города!

– На данную территорию распространяется единственная юрисдикция – Красной армии! – отрубил Негодин. – Действующей от лица советского правительства и всего советского народа. Любые другие посягательства признаются незаконными и получат достойный отпор. Господин Грундя, мы ценим все, что сделали ваши люди, благодарим, как говорится, от лица советского командования, хотя вас, собственно, никто и не просил. Будьте же так ласковы – передайте нам пленных немцев и прикажите своим людям сдать оружие. Примите во внимание, господин Грундя, мы просим по-хорошему. Гарантирую, что с вашими людьми ничего не случится.

Был большой скандал. Поляки, высыпавшие на площадь, были мгновенно окружены автоматчиками. Молодые парни, мужчины средних лет – многие в темно-зеленой форме с накладными карманами, в широких галифе – орали и возмущались, как базарные бабы. Одни бросали оружие, другие отказывались. Штрафники, выстроившись в две шеренги, оттесняли их к местному оплоту власти, где тоже стояли автоматчики. Бурлили страсти, накалялся градус выяснения отношений.

– Вы не можете это делать, это неправильно! – кричали знакомые с русским языком. – Это наша земля! Мы, как и вы, ненавидим фашистов и боремся с ними!

– Люди, вас никто не собирается расстреливать, – урезонивали польских «товарищей» офицеры. – Проявите благоразумие, нижайше просим вас. Вы будете препровождены на сборно-пересыльный пункт, где компетентные органы во всем разберутся.

– И снова будет Катынь? – возмущались поляки. – Кто же вам поверит после того, что вы сделали с нашими офицерами? Вы расстреляли двадцать тысяч польских граждан – вы нелюди, изуверы!

До начала рукоприкладства или чего-то похуже оставался шаг.

– О чем они трындят, товарищ капитан? – недоумевали бойцы. – Мы никогда не стреляли никаких поляков!

– Вестимо, не стреляли! Поляки – наши братья-славяне! Это пропаганда польских буржуазных кругов, враждебно относящихся к Советскому Союзу и Польскому комитету национального освобождения, не слушайте их, бойцы! – смеялся замполит Лившиц. – Откровенное вранье, не имеющее под собой никаких оснований! Ну, не любят капиталисты государство рабочих и крестьян! Несколько тысяч польских офицеров были расстреляны в сорок первом году немецкими оккупационными войсками в местечке Катынь под Смоленском! О том, что это сделали именно фашисты, было убедительно доказано в январе текущего года комиссией, возглавляемой генерал-лейтенантом медицинской службы Николаем Бурденко! Смешно думать, что это было как-то иначе! Но нет, отдельные поляки настолько верят своей пропаганде, что считают, будто польских офицеров расстреляло НКВД еще в сороковом году – утверждение, не выдерживающее никакой критики!

«Да, это, пожалуй, так, – подумал Зорин. – В НКВД, конечно, не ангелы, но расстреливать братьев-славян без убедительной на то причины – как-то оно чересчур…»

Сдавать оружие большинство поляков не хотело. Они горланили, махали кулаками под носом у штрафников, выкрикивали ругательства, на фоне которых традиционное «пся крев» было вполне «будуарным» высказыванием. Вникать в перипетии польской политической жизни и сложных взаимоотношений с советской властью штрафники не собирались, для этого существуют замполиты, вот пусть они и вникают. Высшая справедливость советского строя никем из солдат не оспаривалась.

Хмурый Болотный вырвал винтовку у веснушчатого поляка, за что и получил в лицо порцию отборной слюны. «Ладно, – невозмутимо проворчал он, вытирая рукавом лицо. – Прими от меня этот скромный подарок», – и врезал нервному пареньку кулаком в челюсть, безнадежно ее сломав. Завопили и те, и другие, бросились друг на друга с кулаками. Свалка была короткой, но жестокой. Били чем попало, наносили удары по головам, сворачивали носы, наставляли живописные бланши. Не выдерживали даже «пацифисты» – бросались в драку, ослепленные яростью. Палить из автоматов было западло: все-таки поляки, свои, славяне – просто одурманены лживой пропагандой, учить таких надо, а не убивать. Во все стороны летели брызги крови. Мелькали кулаки, ругань стояла знатная. Здоровяк Пастухов, пропустив увесистую плюху по переносице, жаждал взять реванш, молотил кулаками, как мельница. Нервный Осадчий, раздобывший внушительную дубину, выколачивал пыль из орущего противника. Путался под ногами рядовой Литвинов – драться он не умел, пытался выбраться из «зоны поражения», но только глубже в ней увязал, получая и от своих, и от чужих…