Штрафбат. Приказано уничтожить - Андрей Орлов

– Коперник! – продолжал выкрикивать взводный.

– Гоберник, – ворчливо поправил мужчина с несимметричным суровым лицом, чеканным шагом выходя из строя.

– Да мне сиренево, – проворчал Матвейчук, с неприязнью озирая штрафника. Разжалован из капитанов еще в сорок втором – когда фашисты терзали советскую армию под Харьковом – за то, что не справился с поставленной задачей, погубил почти всю свою роту, а сам выжил. Был отправлен «по знакомству» в прифронтовую тюрьму – в то время еще не вышел знаменитый приказ № 227 о штрафных подразделениях; впоследствии послан рядовым в регулярную часть, честно воевал два года, не сломался, невзирая на позорное пятно в биографии, грубо нахамил три дня назад страдающему отсутствием ума командиру роты, гнавшему солдат в полный рост на ощетинившийся ДОТ, хотя ничто не мешало его обойти и спокойно забросать гранатами.

– Срань святая, какой паноптикум, – бормотал Матвейчук и продолжал вызывать солдат из строя. Рядовой Паленый – фамилия, не кличка, ни разу не судимый, добропорядочный гражданин страны Советов, хотя, по роже, за решеткой такому самое место. Рядовой Богомаз – каким ветром надуло еврея? Не профессор ли? Нет, бывший ведущий специалист Уральского вагонного завода, специализирующегося на производстве танков. Три года по брони косил от армии, но кончилось «освобождение» – и в действующей армии, под пушечным огнем, начал читать лекцию непосредственному командованию, как надо правильно обслуживать бронетехнику. Командование оказалось добрым; могло бы и пристрелить, но вместо этого отправило Богомаза к «новому месту службы», где он мог читать свои лекции, сколько вздумается. Рядовой Осадчий – нервный, дерганый, весь в каком-то электричестве, тоже бывший сержант, поощривший мародерство своих подчиненных после взятия укрепленного села – не бог весть какой грех, но зачем по ходу изъятия у граждан ценных вещей нужно было в хлам надираться самогонкой?

– Ладно, – вздохнул Матвейчук, перегибая свою «шпаргалку». – Будем воевать с тем, что досталось. Могло быть и хуже… Черт, не взвод, а какая-то палитра антисоциальных элементов. Пафосных слов от меня, солдаты, не ждите, я по другой линии, хочу лишь предупредить, что все свои мягкие наказания вы уже исчерпали, остался только расстрел. Малейшая провинность – расстрел. Невыполнение приказа – расстрел. Трусость, дезертирство с поля боя, малодушие…

– Дважды расстрел, – пробормотал Мошкин.

– А также за неуважение к старшему по званию, – неодобрительно покосился на него Матвейчук, – и за постоянное его перебивание. Завтра в бой, товарищи солдаты! Спешу донести до вас пожелание замполита части капитана Лившица. – Зорину показалось, что Матвейчук иронично усмехнулся. – Все желающие могут написать заявление о приеме кандидатом в члены ВКПб и в бой идти, считая себя условно коммунистом. Ну, или… в общем, дело ваше. Зорин, Болотный, Кургаш – назначаетесь командирами отделений. После построения – подойти ко мне.

– Вот же есель-моксель… – в отчаянии забормотал молодой, но уже обстрелянный Антохин, – и этот недорезанный кулак будет мной командовать? Да я же не переживу такого позора!

– Товарищ лейтенант, разрешите вопрос? – выкрикнул он. – А командирам отделений заместители не требуются? Ну, или там адъютанты какие на побегушках…

И вновь это неистребимое чувство ужаса, когда до команды к атаке остается несколько мгновений, простреливается каждый метр пространства, отступать и мешкать нельзя, фашистские позиции укреплены идеально, а наши авиация с артиллерией помогают почему-то соседям… Такой ужас невозможно описать, это что-то запредельное, он не зависит от личных качеств, он всегда с тобой, как бы храбр ты ни был в бою.

Прорыв на узком участке фронта силами ударной группировки армии, кажется, удавался. Час назад в прорыв ушел штрафной батальон, набранный исключительно из бывших офицеров. «Самая элитная из всех существующих элитных частей», – шутили солдаты. Батальону удалось пробиться на пару километров, врыться в землю. Настало время штрафной роты – добежать до симпатичной дубовой рощицы, не растеряв боеспособности, и затем с ходу взять Храмовице – небольшой городок, затерявшийся в предгорьях Восточных Карпат.

Сигнальная ракета!

– Леха, тебе тоже страшно? – севшим голосом шептал Мишка Вершинин, обнимая блестящий от смазки ППШ.

– Нет, Мишка, мне весело, сейчас расплачусь… – Слова давались с трудом, их приходилось выворачивать из горла, как каменные глыбы из карьера.

– Я никак не могу привыкнуть. Когда бежишь со всеми, вроде ничего, даже как-то азартно, а вот заставить себя подняться… так же трудно, как на работу по будильнику…

– Рота, вперед! – с расстановкой выкрикнул капитан Негодин.

– За Родину, за Сталина! – добавил бочку пафоса замполит Лившиц.

Поднимались неохотно, обреченно, первые шаги давались, словно на планете с десятикратной земной гравитацией. Невольно косишься влево, вправо – бегут ли соседи, не сильно ли ты оторвался – что в глазах начальства, конечно, добавляет тебе очков, но и для немцев ты становишься интересен, что несколько сокращает твою жизнь. А потом действительно все меняется – и бежишь, все быстрее и быстрее, орешь, истекаешь адреналином и даже не задумываешься о том, сколько тебе осталось жить… Бежали с грозными воплями, подбадривая самих себя, стреляли, не видя целей, ожидая, что вот-вот начнется – застучат пулеметы, засвистят мины, воцарится огненная мясорубка, а солдаты отнюдь не железные…

Но почему-то никто не стрелял. Солдатская масса катилась по полю – совершенно безнаказанно. Позднее выяснилось, что атака офицерского штрафного батальона на соседнем участке настолько впечатлила немцев, что они поспешили отойти, и в данный момент спешно укрепляли Храмовице в двух километрах западнее. Рота пронеслась по полю, перепрыгивая через брошенные немцами позиции, люди вбегали в рощу, недоумевая и откровенно радуясь. Но что бы там ни было, а приказ никто не отменял: брать Храмовице было необходимо. Поэтому – построение в три походные колонны, и энергичным марш-броском – через рощу. На опушке штрафники перестроились в боевой порядок и приготовились к атаке…

Небольшой городок, сплошь из одноэтажных каменных домишек, лежал у подножия пологой возвышенности. «Красота-то какая», – успел подумать Зорин. Горы приблизились; не такой уж впечатляющей высоты, но нереально красивые, у подножий поросшие лесами, у вершин скалистые, обрывистые, блестящие минералами на солнце, меняющие цвет и очертания. Леса казались пучками моха, разбросанными по кочкам. Клочки зелени вплотную подступали к Храмовице, обтекали его с запада и севера. Виднелись ленты дорог, теряющиеся в лесных массивах. «Вот где бандеровцам было бы уютно», – задумчиво пробормотал бывший капитан, а ныне рядовой Гоберник.

Самое странное заключалось в том, что на подступах к Храмовице и в самом населенном пункте шел бой. Трещали пулеметы, взрывались снаряды, в клубах дыма, зависшего над центральной частью городка, где возвышалось остроконечное здание управы, метались фигурки людей. Командование роты озадачилось. Приказ «приготовиться к атаке» завис в воздухе. Насколько было известно из оперативных сводок, советским войскам под горой взяться было неоткуда. Штрафники из офицерского батальона завязли на севере, соседи на юге тоже шибко вперед не рвались.

Штабной радист безуспешно пытался выйти на связь с командованием. Связь пропадала. Ротный всматривался в бинокль, пытаясь сориентироваться в обстановке. Страсти в районе Храмовице кипели нешуточные. По улочкам от центра к южной окраине перемещались солдаты в серой униформе. Они отстреливались, прятались за деревьями. С чердака какого-то здания строчил пулемет, вынуждая отступающих немцев двигаться энергичнее. Их вытесняли из городка непонятные люди – вроде бы в форме, но не в немецкой и не в советской. «Партизаны, что ли?» – недоумевали солдаты. А какие здесь партизаны – украинские, польские, советские? С южной околицы пытались вырваться несколько крытых грузовиков. На пути следования прогремел взрыв. Машина обогнула воронку, из кювета ей наперерез бросились какие-то люди, но застучал пулемет, и смельчаки попадали в пыль. Но кто-то выжил, бросил гранату. Ухнуло под колесами, и ходовая под грузовиком буквально развалилась пополам. Вторая граната превратила машину в «веселый» пионерский костер, из которого выскакивали не желающие сгорать заживо. Остальным машинам удалось прорваться. Таща за собой клубы пыли, они вкатились в лес и пропали.

Оставшимся в городке пришлось несладко. Их добивали, вполне умело сжимая окружение. Горстку немцев блокировали в крайних домах, на прямую наводку выкатили пушку, отобранную у фашистов. Немцы выкинули белый флаг, и победители действовали вполне цивилизованно: стрельба оборвалась, из последнего оплота потянулись люди с поднятыми руками – солдаты вермахта, работники полевой жандармерии с хорошо заметными медными щитами на груди…