Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

У Беньямина сомкнулась глотка. Он немо кивнул и пошел прочь к Штефансплац, остановившись лишь перед собором. Глаза долу, он проник в христианскую твердыню и нашел себе тихий угол, откуда мог сочувственно наблюдать за публичной агонией венского Zahnweh-Herrgott51, Господа Зубной боли. Через час он вернулся к «Телеме». Беньямин знал наверняка, что Лили отважилась бы ради него на такое же – если не на большее. И в этот раз он уж не медлил: прошел по улице к дому и сразу – ко входу для слуг.

Зады этого дома уступали лощеной солидности фасада. Доски с пузырящейся, облезающей краской – на манер театральных задников, изображающих внутреннее убранство венецианских дворцов, величественных бальных зал, буколические пейзажи, морские просторы – частично скрывали владения столь ужасно запущенные, что полное отсутствие заинтересованности хозяев в чем бы то ни было за пределами четырех стен дома становилось очевидным. Беньямин бросил взгляд на угрюмую неразбериху ежевики и крапивы, на батальоны побегов терносливы, изготовившиеся к решающему натиску на фундамент здания, и подумал, что разумнее всего будет предложить свои услуги садовника. Еще несколько шагов – и он увидел двоих мужчин: они курили и играли в карты на изящном кованом столе, которому не хватало одной ножки, – стол подпирался деревянной чуркой. Игравшие были в одних рубашках, хотя пронизывающий ветер гнал по хмурому небу клочья и лоскуты черных туч. Между игроками разместились графин вина и усыпанные крошками тарелки, и Беньямин с любопытством отметил, из каких качественных бокалов мужчины пили. Похоже, треснутую и сколотую посуду здесь слугам не отдавали. Он подошел ближе, и оба подняли головы.

– Тебе чего? – рыкнул сидевший поближе.

Беньямин помедлил. С такого расстояния ни тот ни другой не выглядели так, как он ожидал. Ничего женственного в их облике не было. Напротив – оба широки в груди и вполне мускулисты. Он пожал плечами.

– Я слыхал, тут привечают тех, кто остальному белу свету не мил.

– Может, и так, – отозвался сидевший поближе и басовито хмыкнул. – А тебе-то что, дрыщ? – Он встал, лениво потянувшись, и Беньямин поспешно сдал назад. Человек этот был громаден – крупнее Беньямин отродясь не видывал, гораздо выше его самого, может, чуть не дотягивал до семи футов. Еще и уродлив: верхняя губа искорежена, исшрамлена – скорее всего, волчью пасть поправили неудачно. Он откровенно оценивал Беньямина, и тот испугался. Должно быть, великан это заметил: состроил свирепую мину, после чего оглушительно расхохотался. Подмигнул, а затем направился к открытой двери. – Может, еще увидимся, Zwerg[83]. А сейчас дела есть.

– Ты иди, Курт, – сказал его напарник. – Я сам разберусь. – Он возложил руку Беньямину на плечо. – Садись, юный друг. Налей себе. Как тебя звать? Меня Вильгельмом.

Руки у Вильгельма были чистые, ухоженные, и Беньямин стыдливо спрятал свои под стол. Он осознал, что не продумал тут все хорошенько; с другой стороны, почти полная честность, надо полагать, есть лучшая стратегия, и обратился к Вильгельму с простым вопросом про клуб.

– Об этом месте столько слухов ходит. – Вполне правда. – Я так и не понял, что по-настоящему, а что кабацкий треп. – Он понизил голос: – Верно, что тут продают иностранных девушек с аукциона? И что кровати тут на десятерых в ширину?

Вильгельм улыбнулся.

– Не слушал бы ты подобную болтовню, мой юный друг.

– А оргии по семь дней да семь ночей? – хрипло спросил Беньямин. – Правда?

– Это очень закрытый клуб, – ответил Вильгельм, потянув себя за левое ухо. – Тут не место середняку, который следует скучным правилам и ограничениям, спущенным сверху. Членство предлагают здесь только господам высшего класса.

– Богатым, в смысле?

– И этим тоже, – согласился Вильгельм. Он собрал игральные карты, перетасовав колоду, прежде чем положить ее в коробку. Беньямин приметил верхнюю карту, и холодок пробежал у него по спине. Гудрун частенько развлекалась гаданием на картах – за кухонным столом, после ужина. Гадала она обычно людям, которых встречала только в газетных заголовках, когда клеила вырезки к себе в альбом: Луиджи Лукени, Марку Твену, Яну Щепанику52 (сумасшедшему польскому изобретателю так называемого Fernseher[84]), а недавно взялась еще и за Карла Шлехтера и Филиппа Мейтнера53, пытаясь предсказать исход их столь пылко ожидаемого шахматного турнира. На ее суровые прорицания Беньямин обращал мало внимания, но запомнил, что туз пик – карта, указывающая на несчастье, иногда связанное со смертью или, чаще, с трудной кончиной. – Тут интересно работать, – добавил Вильгельм, наблюдая за лицом Беньямина. – Не соскучишься.

– Там, где я сейчас тружусь, одна старуха жить мне не дает. Сами знаете, какие они бывают – лезут постоянно. «Подай то». «Принеси это». «Живее». «Пошевеливайся». Уж и не знаю, сколько еще выдержу. – Беньямин глубоко вздохнул. – В общем, я бы лучше с людьми был, которые меня понимают.

Вильгельм откинулся на стуле и вытянул еще одну сигарету.

– Беньямин, – сказал он с торжествующим видом, – кончай кругами ходить. Я знаю, что именно тебе надо.

Беньямин сглотнул. Горло сжалось, но он выдавил растерянную улыбку.

– Правда?

– Ну, во всяком случае, кое-что. – Вильгельм рассмеялся. – Ты тут работу хочешь. Верно?

– Я подумал, что вам, может, садовник не помешает. – Кивнул на неприбранный сад.

– Двор лучше не трогать. Копать ямы в ровной земле – слишком оно заметно. Да и пустое это, тратить тебя на такую работу.

– У меня не слишком много опыта в других…

Вильгельм отмахнулся.

– Время от времени мы нанимаем смотрителей. Сейчас свободных мест нет, но это я могу устроить. – Он глянул на Беньямина испытующе. – Да, я мог бы тут очень даже подсобить.

Беньямин встретился с ним взглядом.

– Буду благодарен. – Он помялся. – Если б я тут работал, чем мне полагалось бы заниматься?

– Ой, да работа не бей лежачего. Aufseher[85] за порядком следит – и вся недолга… приглядывает, чтоб неприятностей каких не случилось, пресекает их в зародыше. У нас тут живет пара сотен… – тут он опять глянул на Беньямина, – одалисок. А они созданья не всегда мирные.

– Одалиски?

– Самки. – Вильгельм ухмыльнулся. – Нам так велено их называть. Есть и куда менее уважительные именования.

– Штука в том, мой юный друг, что у всех животных есть некие общие свойства. Посади слишком много крыс в один ящик – и либо передерутся, либо попытаются улизнуть. А мы следим за тем, чтобы все шло гладко.

– А они, бывает, сбегают?

– Иногда. – Взгляд Вильгельма сместился на сад. – Но недалеко. – Он помолчал недолго, а затем опять тронул Беньямина за плечо. – Нас скоро станет на одного меньше, и мне кажется, Беньямин, ты очень подойдешь. Если хочешь, я тебя порекомендую…

– Конечно!

– Да ты горяч. – Вильгельм хохотнул и взъерошил Беньямину волосы. – Мне пора. До вечера еще много чего нужно успеть сделать, но я потолкую с… – Он забрал бокалы и направился к той же двери, что и Курт. – Завтра приходи. Может, у меня будут для тебя хорошие новости.

Чувствуя спиной взгляд Вильгельма, Беньямин со всей посильной отвагой направился к улице. К счастью, блондина, угрожавшего ему ранее, нигде не было видно; и все же Беньямин ускорил шаг, желая смешаться с толпой в людном центре города, и пошел помедленнее, лишь добравшись до Шток-им-Айзен-плац – площади древнего лошадиного торжища. Он устроился у «Железного ствола» – перевести дух и послушать, что вещает какая-то горожанка, одетая, очевидно, в свои Sonntagskleider, лучшие воскресные одежды: она показывала своим уныло обряженным сельским родственникам, сколько гвоздей вбито в дерево за четыре столетия, из-за чего этот ствол и стал знаменитым «посохом в железе». Дерево стерег сам Дьявол, убеждала она их, понизив голос. Беньямин скрыл улыбку: женщины косо оглядывали фасад дворца Экитабль, словно ожидая, что из тени американских орлов вдруг выскочит сам Князь тьмы.

Женщины отбыли наконец к Штефансплац и святой сени собора, Беньямин тоже двинулся из ниши, в которой помещалось дерево, но остановился в глубокой задумчивости перед бронзовым барельефом с легендой, запечатленной на двери здания. Кто-то ему божился, что у одного кузнеца на барельефе шесть пальцев – тонкий намек на ловкость рук у тех, кто состоял в гильдии. Такого он не обнаружил и почти уверился, что это все выдумки, но все равно всмотрелся в фигуры еще пристальнее – а сам размышлял о визите в «Телему». Допустим, он молодец, ему удалось наладить связь с кем-то внутри клуба, его даже соблазняли обещанием места… и все же не чувствовал он, что чего-то добился. От мысли о возвращении в это место темных подводных течений и тайн ему делалось неуютно, хоть и придется – ради Лили. Вспоминая милое лицо, склоненное над розой, Беньямин затосковал по Лили и направился к дому. Однако грядущий допрос у доктора – в его-то скверном настроении – сбавил ему прыть, и Беньямин пошел не домой, а к Штефансплац, срезая вдоль линии зданий, отделявших ее от Шток-им-Айзен-плац, и потому добрался туда за несколько минут до того, как там же оказались та горожанка и ее простодушная свита. Не обращая внимания на их подозрительные взгляды, он остановился у уличной жаровни – купить первые в этом году Магопеп, каштаны, пухлые и сладкие, только что из лесов на юге. Что-то в помощнике хозяина жаровни – щуплый и недокормленный, он яростно дул на сиявшие угли – расшевелило Беньямину память. А мгновенье спустя всплыл образ босоногого протеже Хуго Бессера – на корточках у очага в Kneipe, грызет объедки. Беньямин кивнул себе: он собирался туда вернуться. У Хуго столько связей, он-то наверняка уже что-то узнал про Лили. Жонглируя последним горячим каштаном, Беньямин ободрал с него шкурку и закинул в рот, после чего пересек Штефансплац и направился к Леопольдштадту.