Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

Иногда, если мне очень грустно, я хожу к дяде Храбену в башню. Он разрешает мне надевать мои красивые платья и дает бумагу и карандаши, чтоб я порисовала. Один раз он принес мороженое, но обычно бывает пирог или яблочный штрудель. Мне уже, в общем, все равно. Однажды в воскресенье он пришел за мной в сарай, потому что народилось много маленьких кроликов. Даниил, как увидел его, сразу удрал. Остальные все съежились и сделались маленькие. Я возвращаюсь, и Эрика с Сесили46 велят мне все рассказать.

– Ты с ним была в комнате одна?

– Сегодня нет. – Я им рассказываю про маленьких кроликов. Им, кажется, не очень интересно. – Когда я хожу к нему в особую башню, он дает мне поесть вкусного. А еще я могу переодеваться в свою другую одежду.

Они переглядываются. Эрика трясет головой.

– Отныне на работу будешь ходить со мной. Я хоть приглядеть за тобой смогу.

– Зачем?

– Чтобы он тебя больше не завлекал в башню. Тебе туда нельзя.

– Почему нельзя?

– Потому что он нехороший человек.

– Но дядя Храбен знал папу. Они были друзья. Он хороший. Он говорит, что хочет быть мне новым папой.

– Нам с тобой надо как следует поговорить… кое о чем, – говорит Эрика. – Невинность не равна невежеству.

– Держись от него подальше, – советует Сесили. – Прячься, когда он идет. Ничего у него не бери. Возьмешь – дорого за это заплатишь.

– Он тебя откармливает, – говорит Лена, которая делала вид, что спит. – Чтоб пожирнее была, на убой.

– Глупости, – говорю я. – Он не ведьма.

Лотти считает, что дядя Храбен может быть и переодетая ведьма, потому что он щиплет меня за попу и тискает мне ноги и руки, в точности как ведьма делала с Ханселем, когда сажала его в клетку. Мы спорим, потому что я знаю, за что Лотти его не любит. Он говорит, что она уродина и что он купит мне новую куклу, если я выброшу эту. В конце концов я обзываю ее Шарлоттой и убираю обратно в тайное место.

Девять

Беньямин так спешил управиться с недоделанной работой, что навалил в корзины с горкой и на пути в кухню, споткнувшись на неровных камнях, рассыпал картошку и раскидал грязь по только что выметенной дорожке. Боясь гнева Гудрун, он, как сумел, спихнул комья грязи на грядки, а затем помчался в стойла за метлой. Там он увидел Лили – она сидела на старой скамейке, где Беньямин обычно чистил сбрую; глаза у девушки были широко распахнуты, она смотрела прямо перед собой, почти не моргая.

– Лили?

– Вы все считаете меня сумасшедшей. Тот ужасный толстый полицейский махал рукой у себя перед носом, вот так, будто у меня механизм поломался, какая-нибудь пружина выскочила. Я вижу, что вижу. И ничего я не могу поделать, чтобы они поняли.

– Не волнуйся. Все будет хорошо. – Он вытер ладони о штаны и робко взял ее за руку. Лили глянула на него и улыбнулась.

– Хорошо, когда ты так делаешь.

Беньямин посмотрел на нее настороженно.

– Но я ж никогда…

– Лучше бы почаще, – сказала она. – Я тебе когда-нибудь казалась сумасшедшей? Бывало, я сама так подумывала.

Внезапно растеряв всю самоуверенность, Беньямин выпустил ее руку. Бедная девушка. Что тут скажешь? Лили, очевидно, куда уязвимей, чем ему казалось. Может, лучше бы ей быть в доме. Надвигалась гроза. Где-то выла собака, плотные стаи скворцов с воплями бросались с одной крыши на другую. Даже мужественная старая лошадь вдруг забеспокоилась, принялась тихонько ржать, переминаться с ноги на ногу, высекая подковами искры. Игривый ветерок, весь вечер дергавший ореховое дерево за листья, теперь набрал силу, сделался острым как нож, тряся и раскачивая листву у них над головой. Глянув вверх, Беньямин увидел одинокий розовый цветок – тот рос в глубине куста и был защищен от непогоды; юноша сунул руку в гущу шипов сорвать розу.

– Это тебе, – сказал он, укрывая цветок от ветра. – Старомодная – гвоздичная китайская. Фрау доктор Бройер говорит, что этот сорт вывели в Китае больше тысячи лет назад.

– «Последняя роза лета». – Лили сложила цветок в ладони и вдохнула сладкий аромат. – Есть такое стихотворение. Я выучила несколько слов из него… – Вид у нее сделался растерянный. – Когда-то выучила.

Die letze der Rosen steeht blühendallein;All ihre Gefahrten, sie schliefen schon ein.

Она вздохнула и повторила эти строки:

Цветет одинокоПоследняя роза,Подруги погиблиПод гнетом мороза47.

– Если слушать – как-то грустно, – сказал Беньямин, уже пожалев, что не оставил цветок в покое: он-то надеялся порадовать Лили, а не опечалить пуще прежнего. Он чувствовал, что и сам падает духом. – Лето вернется, Лили, и розы тоже. Еще больше будет, если приглядывать. – Он пострижет этот куст при первой же возможности и насыплет под него столько удобрений, что на следующий год Лили поразится результату. – Будет прекрасный новый век, и роз станет больше, чем когда-либо прежде.

Лили отвернулась.

– Не для нас.

– Почему же? В каком смысле?

– Ты пока не вспомнил?

– Что не вспомнил? – Беньямин отмахнулся еще от одной пары черно-белых бабочек, пронесшихся верхом на ветре у него над головой. Сад просто заполонили эти твари. Ничто их не берет. А ведь казалось бы, осень должна была с ними уже покончить. – Лили, о чем ты? – Он положил руку ей на плечо, надеясь, что прикосновение ее как-то утешит.

Она грустно улыбнулась.

– Последнее четверостишие вот такое:

Друзья, кто в могиле,Кто брошены вдаль, —Так мир ли пустынныйПокинуть мне жаль?

– Мир не будет пустынным, Лили, – твердо сказал Беньямин. – Только дай мне, и я останусь с тобой навеки.

– А ну встань тогда! – вскричала Лили, напрягшись всем телом. – Встань! Иди! Сейчас же!

– Что? – Он медленно поднялся и посмотрел на нее сверху в смятении. – Ну же, Лили. Пора в дом, отдохнуть. Все будет хорошо.

– Только если ты сам пойдешь, – сказала она с невыразимой усталостью на лице. – Мы еще никуда не пришли, а у меня больше нет сил тебя подпирать.

– Вы посмотрите на это, – сказала Гудрун, руки в боки, стоя в кухонных дверях. – Теперь этому юному болвану хватает наглости рвать для нее розы вашей жены.

Йозеф, зайдя за липовым отваром от бившейся в голове боли, нехотя шагнул глянуть из-за ее плеча. Она протыкала воздух перстом, указывая на Беньямина и Лили, – те сидели вместе на крохотной скамейке. Вид частично перекрывался кустом, посаженным под стеной конюшни, но Йозефу хватило и того, что он увидел: его прикосновение, ее улыбка, – чтобы сделать вывод об их близости. Он отвернулся, чашка резко звякнула о блюдце.

– Двое молодых людей, сведенные обстоятельствами. Чего тут еще ожидать.

Он залпом проглотил настойку, ошпарив горло, и тут же долил еще кипятка, выпил светло-зеленую жидкость, пока та не пропитала гортань и не остыла, будто так можно было прижечь рваную рану у него в груди.

– Ужинать стану один, у себя. Что-нибудь полегче, пожалуйста.

Йозеф пробрался в свое святилище и там заметался взад-вперед, массируя виски, почти плача от горечи. Отцовы глаза следили за ним, портрет излучал порицание, и Йозеф наконец накинулся на него, грозя кулаком.

– Твоя жена была не старше Лили, Vater[82], и если я – alter Wustling, кто тогда ты? Два старых распутника – похоже на семейную черту. Я вот женат, но ты знаешь, когда мы последний раз с Матильдой?..

Он плюхнулся в кресло, схватившись обеими руками за голову, и греза о дремучем лесе вновь пронеслась перед его закрытыми глазами, но теперь на мягких мхах с Лили возлежал Беньямин, его, Беньямина, мозолистые руки – на ее гладком белом теле…

Как ему избавиться от мальчишки? Яд? Нож? Нет, уволить без рекомендаций. Вышвырнуть его на улицу. Пусть умрет с голоду. Он… бромид калия. Вот ответ. Мощная доза этого анафродизиака быстро пресечет интерес Беньямина к Лили. Йозеф застонал. Прямая дорога к безумию: еще немного – и он кончит еще худшим состоянием, чем те несчастные, потерянные существа, которых он сдавал в лечебницу. Бывали дни, когда он просыпался уверенный, что Лили – плод его воображения, чудесная фантазия, порожденная одиночеством и отчаянием, и ему приходилось спешить вниз и убеждать свои чувства, видеть ее во плоти. Но как все могло докатиться до такого?

Он выпрямился, вцепившись в край стола и тем пытаясь взять себя в руки, но, вопреки любым усилиям, образ бледного тела Лили под темными деревьями никуда не исчез. И тут в сцену незаметно вписался еще один персонаж – и Йозеф охнул, представив наконец картину, которая все эти дни искушала его, но никак не вспоминалась. Изображение Лилит, относительно недавняя работа одного из этих пылких прерафаэлитов, англичанина, учившегося в Мюнхенской академии. Лилит, но с лицом Лили, босая и нагая, одинокая в лесу, счастливо обвитая родственным существом. Как же его звали, художника? Может, он что-то читал о нем в «Zeitschrift für bildende Kunst»48: журнал по изящным искусствам – вполне вероятно, что там. Взгляд Йозефа скользнул к шкафу – он хранил подшивку.