Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

Невозможна охота на чудищ, ибо нам не дано доподлинно выявить хоть одно из них и в том наверняка убедиться. Большой нос в чудовище не превращает. Не превращает нехватка двух пальцев, напротив, сводит уродство на нет. Не превращает и твердый глаз, простейшее не чудище, напротив. Но с легкостью могут превратить в чудовище кое-какие кости и немного упругой или же дряблой плоти. Моя грудная кость мне барабан. Себя, себя подзуживаю двумя-тремя мастерски нацеленными щелбанами. Мне ведомо, где теряются тычки. Три удара по затылку: рожденный от отца и матери, ногами попираю упругую глину, хобота нет, а клыки так себе, язык как язычок ботинка, ура! Три удара по лобной кости: жизнь моя скопилась у меня в глазах, в прочих местах она идет псу под хвост, ура! Три по верхушке плеча: мой костяк мне крест и бремя, там, где прошла голова, пройдут и плечи, ура! Три по адамову яблоку: спереди у меня мошонка, сзади затычка, мало-помалу и неумолимо притворная, ура! Три по ключице: я — ангел с обезьяньими лапами, с глубокими впадинами над ключицей, чтобы собирать золотой порошок и ароматы, ура! Три, средним пальцем, по грудной кости: киль свой утратил я в бурю, осёл, меня распирают порывы и жидкости в пузе, ура! Три удара по голяшке моей ляжки: я — сам себе живодер, свой ковчег и в волосьях трапеция мышцы, ура! Три по кончику локтя: до чего тяжела голова, как дрожит, мне надобно вбить в песок пару свай, ура! Три по коленной чашечке: горестна моя жизнь под ярмом небес, среди щербатого щебня земной коры, ура! Три по каждой лодыжке: не дано на сем свете иного счастья, кроме как изо дня в день с тщанием пересчитывать себе косточки, ура!

Во вспомоществованье себе каждый день взимаю соломинку из огромной кучи сена мира сего. В золоченой тростинке смыкается вся моя жизнь.

Я не знаком со своими братьями. Они достались мне как части пирога, засахаренные фрукты или сладкие палочки калабрийской лакрицы. Они также и те части, что были бесцеремонно у меня изъяты и помещены в другие изложницы. В сравнении со мной они взросли настолько по-иному, приняв при обжиге настолько странные и беспокойные формы, что в любой момент кажутся мне совершенно чужими, целиком от меня оторванными, далекими, клочками светил, ромбами сланцев ли, слюды, свободными от притяжения, от вращения, избавленными от веса и хранимыми от рассеивания цветов. Но они мои! Они принадлежат мне, они моя собственность, как мои клещи, вши, язвы. Я им хранитель. Я был один в пагубном климате небесного и вместе с тем подземного грота, играя себе со своими колесами и сферами, и сам фрагмент куда большей сферы, и в этом, конечно же, многовидном одиночестве, меняясь сообразно моменту дня и ночи, в этих своеособых обстоятельствах, с открытым ртом, со слюною на подбородке, старый столькими исчезнувшими поколениями, как бы стихийно стар, со своей ложкой в руке, со своим рисом в другой, в этих своеособых обстоятельствах братья достались мне лакомствами, айвовым мармеладом, как знать, миндальным пирожным, и я их всех принял такими, как есть, моих, моих братьев, моих родных и близких животных, и впустил их в свой длинный кишечник удава, в мой дом из миндального теста и сахарной глазури, распознав без малейшей ошибки, таких близких, что они составили мою часть, стали от меня неотделимы. И с какой силой, скорбью, твердой уверенностью, нездоровым упрямством, сейсмической яростью, настойчивостью, слезами бессилия, топотом, отвратительным чревоугодием скаля зубы и формуя под протянутым к братственной сладости языком сгустки, и с какой охотой я их полюбил, приветил, навсегда возжелал! И как их с охотой и лаской сжимал! И как они стали моей частью! И как я их всегда считал своими, точь-в-точь как мои пальцы, гудящие уши и кости! И вплоть до того, что они отрываются, подхваченные некой высшей силой, естественной и, судя по всему, совершенно таинственной.

В моих шкафах сложена глина, белая и красная, тучная и бесплодная. Люблю ее чистой, но мирюсь и с прослойками щебня или древних останков. Я вообще самый крупный владелец глины. И воды, она меня просто переполняет. Высыхая, они превращаются в соленую или слащеную пыль, вяжущую или смазочную. Когда они смешиваются и сочетаются, набираю полон рот грязи и становлюсь ночной вазой природы, полной новой материи вазой. Вначале материя всегда бесформенна, сырая и холодная, но вскоре из зада бисером проступают икринки яиц, и солнце насиживает их, пока они не проклюнутся, глаза отражают свет, железо взывает к железу, кровь же льет со все большим напором. Железо, у меня его тачками, дает мне грудь и вызывает запор. Чем больше у меня железа, тем больше у меня его будет. Сначала материя всегда бесформенна, сырая и холодная, но очень быстро она вырисовывается, образуются пузыри, появляются волдыри, идет порожденье, от нее отделяется воздух, соединяясь с воздухом неба, свинец в желобах и ямах уплотняется с ртутью, несет тухлыми яйцами, повсюду ржа, букашки ведут меж собою стычки и бомбардируют свой пестик, тысячи роз слагаются на горе в благоуханный сад, глициния вьется спиралью, закручивается, уже не кончаясь, повой, надобно испражниться и испражняешься, созерцая небесную синь, грохочет гроза, выстраиваются кристаллы, все покрывает снег, рассматриваешь лимб, пластину палого листика, переносишь с места на место кладбища, сводят с ума поцелуи, сосешь женское молоко, а козье сворачивается, барахтаешься в шипучке игристого счастья, полегли огромные леса, в ямах уголь, несет тухлыми яйцами и горьким миндалем, а в глубинах земли взрывается прелестная синь, люблю тебя, моя любовь, горлица моя, цветок меда и уксуса. У меня оно есть, железо, у меня есть оно, такое тяжелое у меня в подошвах, что липнут к земной коре и тут же залипают снова, стоит им отлепиться, а еще свинец, а еще газ. Все это принадлежит мне, моя собственность, отдать ее я не могу, ибо только сам вправе ею пользоваться. Воздуха у меня столько, что я перемещаюсь в нем по протяжению времени. Есть и времени у меня, но так мало, на взмах мушиного крылышка, не больше.

С гладкого, округлого плеча соскользнула бретелька купальника, и тот рассыпался пылью. На виду весь ландшафт, весь размах грядущей напасти. Теперь наконец видишь, насколько белы уши, гладки, как зеркало, их раковины. Лучше понимаешь закрепленную словно несколькими пучками волокон шею. Но глаза стали еще ужаснее, потрясенные, черные, жгучие, колючие, подтекающие наискосок. И в общем-то можешь испить крови и слез из впадины над ключицей. Больше даже не вцепиться в волосы, одним махом, как порыв ветра. Тени столько, что слишком хорошо различаешь костяк и даже не можешь сосредоточиться на деталях, несуществующих, приниженных наготой, каковая не из пенящегося молока, это было бы слишком нежно, не из света. Наталкиваешься на что-то гладкое, неожиданное, как паз от сучка в полене, и средний палец, притом пригожий, ловкий, с чуткой подушечкой, сталкивается с неосязаемой, безмятежной маслянистостью, неслыханно легкой, как птичье горлышко, настолько глубокой и неощутимой, что ему не измерить ни ее глубину, ни форму, так что он и вовсе перестает существовать и, поступаясь своею сноровкой и памятью, в пустоте замирает, утратив всякое представление о пройденном пути, а с ним и ощущение собственного движения, не ласкающий, а ласкаемый, спитой, растаявший, истощенный, низведенный к небытию в испарине слез, пусть и зная о своей жизнерадостности, но не ведая о ее степени, ее радости, не затычка флакона и не иголка в стоге сена, а махонький немой бубенец, язык в тепле молока, нежный локон в нежных локонах, язычок в горле, нестойкий в счастье. На ветру чувствуешь себя влажным и только сосочки распознают чуждую плоть, в которой пребывает палец. Из-за невыразимого вкуса смягченной смутною влажностью плоти скажешь: любовь моя. Узнаешь, что нигде не был, что прошли дни и ночи забвения, что большой палец путешествовал среди бела дня на уровне глаз его любви — столь глубокой, столь нежной, столь полной небытия, готовой взволноваться, моргнуть пустоты. Будешь тщетно искать следы, синяки, пятна. Заика, раненый, чуждый душевному покою, буксуя к удаляющейся точке, скажешь: любовь моя.

Задница — сокровище под стать встающему из-за соснового бора солнцу. Ведомо о том только мухам, чье гнусное жужжание складывается в гармонию лишь при сем жарком, наглядном, мимолетном, почти осязаемом видении. Подобное восхищение ожидает тебя и на закате. Только мухам ведомо, что задница поднимается, тужится и обновляется вточь как солнце, нежная, округлая, в форме сердца, в пушку на свету. Одинокой заднице нужны руки, зубы, язык и слюна, чтобы с их помощью двигаться по гармонично прочерченной кривой. Незримой и бесформенной, нужны глаза, чтобы те постигли и подтвердили ее появление и правдивость ее лица. Ибо к сфере задницы крепится, непременно помельче, кажущая себя то справа, то слева, словно играя в прятки, рожденная ею власатая голова, ибо сферы всегда порождают другие сферы, и у каждой щеки тот же, что и у ягодицы, окрас, а глаза, даже когда не прищурены, обременены непреходящей загадкой. Заднице нужен нос, чтобы убедиться в своем вызревании и заодно рассеять показную суровость ореола ее легкомыслия, вовсю проявляя изобилие мускуса, освежающей кислоты, дыхания, сластей, свежего хлеба, редиса, солнечника, сыра, фуража для скота, зерна, как в пронизанной светом риге, где разбит крытый рынок и овощам вольготно в просторных корзинах и коробах. Рот скажет, что задница — это реторта о двух носиках, из коей выходят духи и порча, а язык перейдет от губ рта к губам иззубренным, дабы оценить пропорцию соли и сахара и степень танина. Зубы понадобятся, чтобы удостоверить неоспоримую упругость плоти, а слюна проявит пушок, пенистую шерстку или пух жимолости, вьющуюся, витую, путаную. Уши пригодятся измерить диапазон бурчания, нужду, точность ритма. Заднице, показавшейся за смородинником, нужны ноги, чтобы притоптать свежую почву.