Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

Он спал на подстилке своих животных, а животные спали в его кровати. Его ноги касались их волосатых холодных лап, его ноги путались с их лапами, его пальцы сплетались с их пальцами. Гной обильно тек у него из ушей и носа. Он не боялся ни огня, ни стужи, ни ветра, от которого искажалось его лицо. Я увидел его лицо, прочел его имя.

Почему они возлежат рядом, оба облокотившись и безмятежно улыбаясь? Почему безмятежно? Что они делали вместе? Ты знаешь этих супругов.

Что делать? Ждать, пока он умрет, гладя его волосы, ноги, или смотреть на него как на труп, которому не поможет уже никакое слово, еще меньше — ласка и поцелуй? Раскрошить ему челюсти за все зло, которое он причинил? Вы его узнаёте? Он похож на вас. У него ваши глаза, ваши губы и форма коленных чашечек.

ЧЕРТ ПОБЕРИ!

Так мы и будем грешить до скончания времени, как были тому извечно, если вечность существует, обучены, с отвагою и упорством приемля семь своих главных свобод.

Будем плевать на стены и в пустоту. Ухаживать за ногтями, губами, в коих, будь они тонки, как побеги ивы, или пухлы, как лепестки роз, увидим неоценимый, прекраснейший знак наших предков. Расчесывать волосы черепаховыми гребнями или щетками из кабаньей щетины. Будем идти против ветра. Сеять лен, дабы разжиться просторами пронзительной голубизны, горчицу, чтобы заявить, что причастны небесным светилам. Выращивать лилии и маргаритки даже у себя на манишке. Поглотим уйму яиц и икринок, так что сможем срыгнуть прорву лягушек и жаб, и те наполнят нам ночи бессчетной чредою вздохов и стонов.

Нашими мы наречем гусей, деревья, горы и небосвод и поверим, что они наши на веки вечные, если окажется, что вечность таки существует, пусть даже она — всего лишь сыворотка из-под бесконечности, пустота дурного помола, смешенье небес и бездонных глубин, коровьей лепешки и магмы.

Наша плоть породит только плоть. Мы сможем нестись день-деньской и будем крайне осмотрительны со своими яйцами. Наша речь представится нам в воздухе чем-то вроде белого пара, в котором черным проявится алфавит, вроде делений на циферблате стенных часов и прочих мерных устройств. Станем ловить в стоячей воде лещей и карпов и их потрошить, выискивая среди потрохов изысканный силуэт короля воздусей, вялого, как младенец, и хрупкого, как пробившийся из-под тины пузырь. Узнаем, кто мы такие и живы насколько. Не преминем воздать должное своим крайностям, свидетельствуя, что существуем. Огласим воздух песнопениями и сосчитаем ласточек, крыс, муравьев. Отважно ответим на основные вопросы. Что мы — четвероногие, взобравшиеся на один из склонов бесконечности по кривой, пропущенной через орбиты нашего черепа. Произрекши, соединимся, так что рты нам переполнит слюна и в небо поднимется несказанный пар липового меда, дабы обрести в другом либо узкий, атласный клюв рога изобилия, либо бархат распушенного пера, и соединимся, уравновесившись, объединив наши свойства, наши соки и даже мозг костей, каждый свое. И разнесется лязг до блеска начищенного колеса, хруст костей и шуршание крыл.

Станем внезапно медведями, утками и воробьями, пантерами и лошадьми. Но прежде чем сочетаваться, подготовимся в комнатах, в садах средь кустов и деревьев, в подлеске и на морском берегу, где дюны заросшие все волосаты, венерины бугорки с мшистым или курчавым пуком волос и изобильем рожков для извлечения двумя — а то и одним — пальцами леденцов и реликвий. Будет слышно, как заскрипит по шелку атлас. О, садики из фарфора и моха! Все девушки нам сестры и дщери, и мы будем упорно выискивать их самые сокровенные, равно как и самые явственные, секреты. Все женщины — наши матери, нежно травят нас маслом, лижут глаза. Мы побудим их дышать, чтобы разгадать в испарении самые нежные выгоды. Для девушек все парни — братья, с которыми они купались в травах и сене, мужчины же — отцы-водоносы, ворчливые перекати-поле, ни рыба ни мясо.

Не обойдется без отсеченных голов и синяков в форме губ, свидетельств, до чего плоть волнительна и уязвима, без дорожек слюны, образующих отпечаток, словно инкрустацию, на листьях латука или на перламутровой крышечке мидии. С одной стороны, поклонишься лицу и воздашь славу крестцу или, точнее, насладишься, что великолепным очам дано лицезреть великолепие зада, с другой, сможешь одним взглядом придать форму и лучезарный лик ущербному уду.

Я — пуп мира и центр мироздания или его клоака, его филигранный повтор, его дрожжи, яйцо и отброс. По образу небесных скал и огненных шаров, я тварен из ртути, свинца и железа, магния, злата и серебра. Руки мои — звезды со скрещенными лучами, и каждый отпечаток пальцев вскрывает, что я в родстве с наутилусом, малыми свинками, утками и крылатками клена, чье паденье на землю есть примета возобновления.

Держусь на ногах лишь потому, что я — бешено раскрученный волчок, этакое веретено, накручиваемое или скручиваемое сообразно суровейшему закону свершенья времен. Иначе был бы разве что положенной набок амфорой, голова же моя — затычкой из пакли.

Во мне и черепашье упрямство, и медвежья выдержка, и осторожность креветки, и живость дельфина. Мои зубы — драгоценные реликвии уссурийского тигра и сиреневого единорога с опушек ушедших лесов, и слюна, что их омывает, это прекрасная вода, дистиллят из реторты сестры моей женщины. Она увлажняет все вплоть до звезд, оплодотворяет бесплоднейшие холмы, дарует пальцам прозрачные, непроницаемые перепонки. Я в равной степени и пчела, что, жемчужина за жемчужиной, плавит златой или ярь-медянковый мед, и оса, сот грабитель, синица и ястреб. В равной степени и летучая рыба, каштан, петух-топотун с потоптанной курочкой и скачки газели в пыли. И к тому же соломинка в огромной куче сена, с которой урвет первый встречный, которую лохматит ветер. Неутомимый крокодил и тысячелетний навозник. Могу целовать, убивать, плакать и хоронить одним махом.

У меня на руках мое тело. Могу использовать его, как взбредет в голову, наполнить как флакон и закупорить на веки вечные, если вечность таки существует, если она не просто плавательный пузырь какого-то чудища морского. Могу вывести его из себя. Могу разорвать и зашить. Бросить под поезд или покрыть глиной. Могу забиться в нору и жить там в одиночестве, пока не превращусь, вроде личинки хруща. Могу умереть тут же, а могу отложить на потом, отодвинуть необратимое превращение.

Крыса мне друг. Ее движения — маета моей мысли, зигзаг ее — знак мой, голый хвост — несообразность моего состояния.

Могу порвать себе мочевой пузырь, закупорить печень, разодрать рыданиями и криком глотку. Ко мне не придет больше мать, я сам по себе и лишен всякой меры. Могу раскрасить себя синим и исчезнуть в вечернем воздушестве. Могу наудачу повеситься на первой попавшейся виселице и превратиться в мешок с дерьмом, который никогда не узнает даже моя любовь. Я сотворен из грязи и пузырей, вроде ямы с навозной жижей, где кишит мельчайшая живность. Ибо и совсем рядом с безбрежными, настежь распахнутыми небесами, лазурные, желтые и розовые чудеса коих мне не дано не признать, как и надеяться на радугу, я связан с навозной жижей, в которой кишит мельчайшая живность и коричневый цвет которой схож с цветом засохшей крови, есть цвет моей слюны, запакощенной табаком, желчью и кариесом. Я говорю в небе, куда воздет ствол моего тулова, и сплавляю сопли навозной жиже, от которой мне никогда не отделаться, не освободиться. Если бы мне пришлось уничтожить одного из себе подобных, что материально довольно просто и вполне мне по силам, я вовсе не захотел бы выставлять его лицо напоказ в небе, но как раз таки опустил бы его труп в терпкую полутьму навозной жижи, на попечение простейших и прочей живой мелюзги. Как имеются стройные приставные лестницы, чтобы забираться на деревья и собирать, покуда ими не завладели осы, золотые плоды, обустроены и другие, прочные, дабы добраться до ям, где гниют тысячи лишних фруктов, чье брожение порождает властные, сладкие запахи.

Из отражающих пустое, благоуханное небо луж вылезают наружу головастики. Из зеркала неба выходят простейшие. Из тинистых затонов ползут трехголовые саламандры. И даже птицы освобождаются на время от вара мира и липкой и нежной слизи. Все твари что ни день возникают из гнилостных серебристых луж и обретают в лучах дневного света тело. Их спины в гербах чешуи, их нежные животы, острые глаза приноравливаются к властвующим цветам, их стягивают, рассеивают, загрязняют.

Я никогда не обманываюсь. Спотыкаюсь, но не падаю. Мне, однако, приходится в особых обстоятельствах передвигаться на четвереньках, лицом так близко к земле, что его кровь, кровь, кожа, мышцы тянутся всем своим весом к центру огненного шара, черного от копоти и дыма, серого от пепла. И тогда я искажаюсь, теряю человеческое лицо и внешнее совершенство. И тогда, на четвереньках, несовершенный и грузный, становлюсь музыкантом, ибо, как хорошо известно, музыка передается только у самой земли, в траве, живимой навозной жижей и зреющей на солнце, среди стеблей льна, чья синева не чужда ни небесной лазури, ни тине. И тогда у меня гудит в ушах, и я барабаню по самым жестким своим костям, по черепу, грудине, коленям, локтям, ключицам, ощущая себя сразу и полым, и полным, как придется по инструменту.