Опасная тишина - Валерий Дмитриевич Поволяев

нею будет завтра. Да какой там завтра? Женя не знала, что будет с нею через двадцать минут, через полчаса, через час.

В горле возникли и тут же исчезли слезы.

Что делать, что делать, что делать?..

До заставы шли долго, очень долго. Уже на подходе Емельянов отдал пулемет Рабиеву – все равно патронов нет, «люсинда» бесполезна, тяжесть только, давит на плечи нещадно, сковывает движения, а ему надо быстрее на заставу – как можно быстрее: он неожиданно почувствовал, что там чего-то случилось. А с другой стороны, что могло случиться?

Курбаши Усман не прорвался – ни один человек не прошел, живые повернули назад, мертвые легли… Тогда что же может случиться? К кишлаку и заставе других подходов нет. Не-ту.

– Донеси пулемет до места, прошу тебя, – Емельянов хлопнул бойца по плечу, – а мне надо быстрее на заставу.

Рабиев послушно кивнул, подкинул пулемет на плече, а Емельянов, распахнув тулуп, чтобы было легче бежать, понесся по тропке вперед, на обледенелый взгорбок, с которого в дневную пору обычно была видна застава, сейчас же ничего не было видно – сплошная клубящаяся темнота.

Мороз немного отпустил, в горах перестали трещать разламываемые стужей камни, воздух помягчел, исчезла стеклистая колючесть, находившаяся в нем, пошел снег. Мелкий, частый, даже, кажется, влажный – такой снег на Памире бывает редко.

Двор заставы был пуст. Ворота открыты. Открытые ворота родили в Емельянове ожог, на глазах его проступили слезы, пространство начало двоиться, оплывать, все в нем потеряло свои очертания, и без того не очень-то видные. Тела убитых пограничников присыпало снегом, их Емельянов поначалу не разглядел – все скрыла темнота, но потом вдруг увидел подошвы стоптанных сапог большого размера, к которым прилипли светлые льдинки. Сапоги были знакомые. Почти у всех бойцов заставы была разбитая обувь, новую хотя и обещают постоянно, но никак не привезут: видимо, у начальников на Большой земле и без этого забот было полно – не разгрести.

Емельянов нагнулся над лежащим человеком, сгреб с холодного лица снег. Застонал. Это был Барабаш.

Прохрипел что-то невнятное, беспомощное, снова застонал. Поднялся на ноги. Метнулся в тесный, специально сколоченный, как в России, тамбурок, на Памире здешние кибитки тамбуров, сенцев, коридоров перед дверями, ведущими в дом, не имеют, не принято, – опять застонал.

В тамбуре лежал любимец заставы – Витя Петров.

– Эх, Витя, Витя… – горестно пробормотал Емельянов. – Что же тут произошло? Кто стрелял в тебя?

Петров был мертв, из-под полуопущенных век на начальника поглядывали укоризненно неверящие глаза – даже будучи мертвым, Витя Петров не верил в то, что с ним случилось.

В беде, навалившейся на заставу, была скрыта некая загадка. Как ее разгадать?

Осмотревшись, Емельянов засек взглядом своим, ставшим почти незрячим, еще два тела, лежавшие во дворе. Снег сумел припорошить их уже основательно.

Начальник заставы выскочил из тамбура во двор, приподнял одного, широким махом руки очистил от снега застывшее лицо. Это был его боевой зам Семен Кривоногов.

– В-вот г-гады! – подавленно прохрипел Емельянов. Оглянулся. Вдруг кто-нибудь из налетчиков сидит сейчас в темной холодной канцелярии и, наставив ствол карабина на дверь, ждет, когда какой-либо неосторожный боец откроет ее. Налетчик в таком разе имеет все шансы – почти стопроцентные – вогнать входящему пулю прямо в лоб. Не хотелось бы словить свинец, очень не хотелось. – Г-гады, – повторил Емельянов заведенно, достал из-под тулупа револьвер, проверил его.

Уловил глазами тусклый блеск капсюлей – барабан револьвера был полон. Это хорошо, это означало, что еще можно повоевать…

Согнувшись, будто под тяжестью, боком, по-крабьи, стараясь не издавать звуков, Емельянов пересек двор, в тамбуре глянув жалостливо на лежавшего Петрова, и резким ударом ноги распахнул внутреннюю дверь. В то же мгновение стремительно присел – если в него выстрелят в упор, то есть шанс, что пуля пройдет поверх головы – все может быть, в общем.

Выстрела не последовало. Налетчиков в здании заставы, в канцелярии не было. Емельянов закрыл за собою дверь. Огляделся.

– Товарищ начальник, – неожиданно донесся до него из темноты дрожащий шепот, – а, товарищ начальник!

Емельянов наставил в темноту револьвер.

– Кто это?

– Это я, товарищ начальник, – дрожащий шепот позвучнел, обрел цвет, и Емельянов узнал голос оружейника.

– Ты, Липовой?

– Так точно, я.

– Что здесь произошло?

– Какой-то бандит захватил вашу жену и привел ее на заставу. Здеся бандита, как родного, встретил ваш боевой заместитель…

– Кривоногов, что ль? – не поверил Емельянов, согнулся невольно – до него не сразу дошло, что Женя захвачена каким-то бандитом. Во рту сделалось солоно – он прокусил себе язык, покрутил головой неверяще, внутри возникла холодная боль, ошпарила внезапно – даже дышать стало нечем, Емельянов вновь неверяще покрутил головой, прохрипел едва слышно: – Так он же убит, Кривоногов…

– Это его Петров положил, шандарахнул с одного патрона. А вообще-то Кривоногов с пришедшим всю заставу и положили…

– Ах, Кривоногов! – начальник заставы сплюнул себе под ноги. – Кто еще остался в живых?

– Акромя меня никого, – оружейник вновь перешел на шепот, – ни одного человека – всех перестреляли супостаты.

– Куда увел Женю тот бандит? – пробуя выровнять осекающийся, хриплый от простуды и напряжения голос, спросил Емельянов, еще раз сплюнул себе под ноги – слишком соленой была кровь, натекшая на язык, в рот.

– А вон туда, к границе, – Липовой махнул рукой, начальник заставы в темноте взмаха не засек, но безошибочно понял, куда показывал оружейник, да и без этого было понятно – бандит пойдет только в одну сторону.

– Ты, Липовой, оставайся здесь, сейчас подойдут наши хлопцы, а я попробую настичь бандюгу, – прохрипел Емельянов и, не дожидаясь ответа, метнулся к двери, перепрыгнул через Витю Петрова и побежал к воротам.

Темнота была глухой, глубокой – ничего не видно, даже набитой бойцами тропки. Но ноги сами знали, помнили каждый изгиб тропы, каждую ложбину и канавку.

Иногда глаза выхватывали из темноты следы, – следы были свежие, их еще не успели заровнять снеговые космы, потом темнота опять проглатывала все, и вновь ничего не было видно – только серая крупитчатая, очень мелкая пороша, уносящаяся куда-то в сторону.

Недобрый холод, обжегший его изнутри, не проходил, дышать делалось все труднее и труднее, тулуп мешал бежать, тяжелой хламидой давил на плечи, сковывал всякий, даже самый мелкий шажок… Впрочем, в беге крупных шагов не бывает. И бросать тулуп не хотелось – без тулупа он замерзнет.

Наконец он, выругавшись тоскливо, выдернул из тулупа одну руку, потом другую и швырнул неудобную овчинную одежду на тропу. Ветер незамедлительно подхватил тулуп и поволок куда-то в сторону.

«Казенная амуниция-то, – мелькнуло в голове досадливое, – отвечать придется…» Что ж, отвечать, так отвечать, не это было главное. Главное – спасти Женю.

На бегу Емельянов пробовал вглядываться в темноту, в тяжело раскачивающиеся снеговые космы, в движение земли под ногами, зацепиться хоть за что-то, разглядеть в пространстве, но это ему не удавалось, пространство впереди было пустым – ничего в нем не было. Только снег, да снег, косые охлесты ветра, скручивавшего падающую