Еще одна из дома Романовых - Елена Арсеньева

Но лик твой выдает твое смятенье,

И сердцу твоему уж хочется любить!

И я люблю тебя! Я так тебя согрею!

В объятиях моих ты сразу оживешь.

Ты сжалишься тогда над нежностью моею

И больше, может быть, меня не оттолкнешь!

Леля задумчиво листала свой старый дневник. Она только что перечитала те страницы, которые были посвящены началу романа с Эриком. В свое время она так подробно, с таким чувством описала тот поход на ярмарку, что сейчас прочла его с удовольствием, как прочла бы рассказ о чужих чувствах и чужих похождениях. Право, очень неплохо! Можно послать в какой-нибудь журнал – конечно, изменив имена и прикрывшись псевдонимом. И все будут читать и наслаждаться. И говорить: «Ах, эта мадам Пистолькорс, до чего же она талантлива! Сколь разносторонняя! За все, что ни возьмется, все делает великолепно, вот и писательницей изрядной оказалась!»

Хотя нет. Если прикрыться псевдонимом, никто не узнает, что это написала мадам Пистолькорс. А печатать под своим именем нельзя. Конечно, Эрик не читает ничего, кроме приказов и реляций, однако вокруг мужа и жены крутятся одни и те же люди, вдруг кто-то да проболтается – читал-де опус вашей супруги, милейшей Ольги Валерьяновны, очень мило, ну очень! Можно будет вообразить, что сделается с Эриком, когда он прочтет сие творение! Вряд ли зарыдает от умиления. Скорее, наоборот.

Хотя, если он устроит сцену, это будет хоть какое-то проявление чувств… Сейчас Леле кажется, будто она живет в одном доме с египетской мумией, внутри которой встроен фонограф, на который записаны некоторые фразы, и мумия их воспроизводит по мере надобности. Фразы эти настолько общие и бездушные, что нет никакой разницы, когда их произносить – утром, в полдень или вечером. Голос Эрика всегда звучит одинаково, с кем бы он ни говорил: с женой, детьми, прислугой, с гостями… Правда, когда он оказывается рядом с великим князем Владимиром Александровичем, своим начальником по службе, в голосе и на лице Эрика появляется все же некое чувство, которое можно назвать истовостью. Это – безоговорочное послушание и готовность как можно скорей исполнить приказание его императорского высочества. Для всего остального – для горя и радости, для приветствия и прощания, для упреков или прощения – выражение всегда одно.

Раньше Леле бывало иногда жаль мужа. Конечно, как можно его не жалеть! Он ужасно пострадал! Так пострадать… Однако Эрик не только сам не проявлял никаких чувств, но и поведением своим напрочь отбивал у других охоту делать это. Даже дети никогда не ласкаются с нему. А ведь именно его настойчивости, не сказать – назойливости все они обязаны своим появлением на свете. И вот же странно, что именно Эрик, который доводил до отвращения к себе жену, зачиная этих детей, теперь сделался не только к ней, но и к ним оскорбительно равнодушен, а Леля, которая в первые минуты после рождения брала их на руки почти с омерзением, теперь стала самой нежной, самой страстной, самой заботливой матерью. Она даже представить не могла, что может так перемениться, что материнство будет доставлять ей столько нескрываемой радости. Близкие друзья поэтому предпочитают называть ее не просто Лелей, а «мамой Лелей».

И все же она давно знает о себе, что не принадлежит к числу женщин, которые могут всецело погрузиться в материнство, в семейную жизнь, совершенно забыв о себе. Но светские обязанности, которые приходится нести, – это мало, это так ничтожно мало! Речь о другом. Речь о том ночном, что составляет сущность ее натуры…

Леля часто думала о том, как сложилась бы ее жизнь, если бы Эрик не пострадал бы тогда так тяжело и не лишился бы возможностей испытывать и проявлять свои мужские инстинкты. Что, она так и беременела бы раз за разом? Без передышки? А может быть, научилась бы как-то управлять желаниями мужа и встречалась бы с ним на супружеском ложе только тогда, когда это было для нее безопасно, или тогда, когда ей хотелось бы получить удовольствие?

Хотя какое там она получала удовольствие в объятиях Эрика… Да никакого ровным счетом. Все, что она знала теперь об отношениях мужчины и женщины, она узнала не от мужа.

Леля порою всерьез задумывалась: а страдал ли Эрик от того, что лишился мужских способностей? Жить без налета страсти, без опьянения желанием, без этого чудесного ощущения если не блаженства, то облегчения, которое наступает вслед за соитием, произошедшим по неодолимой тяге друг к другу мужчины и женщины… Как он обходится без этого? Или его равнодушная, словно бы на все крючки застегнутая отчужденность – это не средство самозащиты, выработанное гордостью или гордыней, а просто болезненная телесная реакция, изменившая весь строй его чувств и мыслей? И ему в самом деле ничего не надо?

Ну что ж, тогда Эрику легче, чем его жене, потому что Лелины телесные аппетиты с годами только возрастали. Однако ласки Эрика оставили у нее настолько тяжелые и безотрадные воспоминания, что даже когда она не подозревала еще, что муж стал импотентом, ей и в голову не приходило обратиться за утешением к нему и она никогда не жалела о том, что он не сможет дать облегчение ее телу.

Любочка, сестрица, именно в эти дни женского голода Лели показала себя во всей удивительной красе, и Леля тогда в очередной раз поняла, что сестра ее терпеть не может. Считалось, что у нее слабое здоровье, и она вечно чем-нибудь лечилась, то у модного доктора Симонова сгущенным воздухом – на этих сеансах, между прочим, она познакомилась с писателем Достоевским, чем страшно гордилась, – то за границей. Пребывая на каком-то модном курорте, она посещала специалиста по женским болезням, который спросил о ее месячном цикле и ничуть не удивился, узнав, что мадам Головина ни о чем таком и слыхом не слыхала. Он с грустью сказал, что его русские пациентки, даже принадлежащие к просвещенному классу, в этих вопросах страшно невежественны, хотя, научившись считать свои женские дни, могли бы во многом облегчить свою жизнь. Любочка тогда с насмешкой ответила ему, что это знание не слишком поможет, если муж настаивает на исполнении супружеского долга в опасные дни, но все же циклы считать научилась и научила этому сестру. И, слушая ее советы, Леля не без грусти видела на лице сестры плохо скрытое злорадство. В это время уже ни для кого не было секретом, что жена Эриха Пистолькорса – соломенная вдова при живом муже, поэтому рассказывать ей о том, как оберегаться от нежелательной беременности – значило не просто соль сыпать на ее раны, но еще и перца добавлять. Или предполагать, что сестре настолько надоело воздержание, что она завела себе любовника…

В то время любовников у Лели еще не было, однако скоро появились. Она находила их среди мужчин, которым нужно было только одно совокупление, которые так же, как она, искали разрядки телесному напряжению, искали утоления плотского голода.