Бисмарк - Николай Анатольевич Власов

парад в Петербурге, Бисмарк подчеркивал: «Император во время всей церемонии держал меня подле себя и называл мне по-немецки каждую воинскую часть — небывалая милость для лейтенанта. […] Его Величество сказал мне самые лестные слова относительно наших войск и учреждений и обратил мое внимание на то, что они переняли у нас»[251]. В своих посланиях в Берлин Бисмарк, естественно, несколько преувеличивал то внимание, которое ему оказывалось в России, однако в наличии особого отношения к нему сомневаться не приходится.

Большое значение для прусского дипломата имело взаимодействие с руководителем российской внешней политики князем Горчаковым. Последний считался франкофилом, и именно поэтому Бисмарку было важно установить с ним доверительные отношения. Впоследствии возникнет легенда о том, что старший и более опытный российский министр стал «учителем» прусского дипломата, а тот — его «учеником». В действительности Горчаков был весьма тщеславен и с удовольствием играл роль наставника; Бисмарк, прекрасно знавший эту слабость своего визави, охотно подыгрывал ему. «Раскусить хитрому Бисмарку совсем не хитрого Горчакова ровно ничего не стоило, — писал в своих воспоминаниях в ту пору чиновник особых поручений Министерства внутренних дел князь Владимир Мещерский. — Он понял, что главная нравственная струна Горчакова, на которой можно разыгрывать какие угодно мотивы, — это самолюбование; и вот, виртуозно играя на этой струне, Бисмарк уверил Горчакова в том, что умнее и сильнее нет дипломата в Европе»[252]. Научился ли прусский посланник чему-либо в ходе их бесед, сказать сложно, однако несомненно, что он гораздо лучше узнал российскую внешнюю политику. Обе стороны вели свою игру, о какой-либо личной симпатии речь не шла. Тем не менее они встречались чуть ли не ежедневно, предметом их бесед становились как текущие дела, так и общие тенденции международных отношений в Европе. «Мы планировали и обсуждали, как будто собирались жить вечно», — иронично писал Бисмарк жене[253].

Бисмарк достаточно быстро разобрался в петербургской дипломатической кухне и вскоре начал отправлять в Берлин подробные отчеты, демонстрирующие хорошее знание российских реалий. Весной 1859 года вся Европа была поглощена Итальянским кризисом: Сардинское королевство при поддержке Франции выступило против Австрии. На кону стояли австрийские владения и влияние в Северной Италии, а в конечном счете вопрос объединения итальянских государств. В конце апреля 1859 года началась война. Россия и Пруссия, как великие европейские державы, не могли остаться в стороне. В Петербурге однозначно господствовала антиавстрийская позиция. Сложнее обстояло дело в Берлине, где многие в правящих кругах по-прежнему считали Францию главным противником, а Австрию — «братской страной», которую необходимо поддержать. Сторонникам вступления в войну на стороне монархии Габсбургов противостояли поборники прусского нейтралитета, утверждавшие, что Пруссия не должна портить отношения с Парижем и Петербургом ради чуждых ей интересов. Принц-регент колебался.

Хотя Бисмарк и находился далеко от Берлина, молчать он не мог. Свои донесения с сообщениями о позиции российского руководства он использовал для того, чтобы изложить свою точку зрения на происходящее. Суть ее снова сводилась к тому, что необходимо использовать кризис для срочного изменения сложившегося баланса сил в пользу Пруссии. Австрия, являющаяся главным противником в германском вопросе, занята войной в Италии и нуждается в прусской помощи. «Мы не можем допустить, чтобы Австрия триумфально выполнила задачу, которую она поставила себе в текущей войне, — писал Бисмарк в донесении барону фон Шлейницу в начале мая. — Мы должны избегать участия в войне, если не сможем или не захотим использовать его для выгодного нам изменения нашего положения в Германском союзе; мы заинтересованы в том, чтобы не допустить ни победы Австрии над Францией, ни захвата Францией части немецкой территории»[254]. Более откровенно прусский дипломат высказывался в письме адъютанту регента Густаву фон Альвенслебену: «Двинуть все наши армии на юг, прихватив в ранцах пограничные столбы и вновь вкопав их в землю на берегах Боденского озера или там, где заканчивается доминирование протестантской веры. Есть ли другое европейское государство, между плохо пригнанными друг к другу составными частями которого проживают […] 14 миллионов человек, которые хотят только стать его подданными? Все эти люди спустя 24 часа после того, как окажутся в нашей власти, будут сражаться за нас лучше, чем за своих прежних господ, особенно если принц-регент доставит им удовольствие и переименует королевство Пруссию в королевство Германию. Нам не надо будет производить никаких перестановок, никого сгонять со своей земли, только ввести другое федеративное устройство, по которому таможня и армия будут в руках прусского председателя». Если же это будет сочтено слишком смелым и рискованным, то нужно по крайней мере «использовать благоприятный момент, чтобы освободиться или видоизменить нынешнее устройство Германского союза, которое не обеспечивает нам ни достойного положения, ни соответствующих нашему вкладу и нашей мощи прав»[255].

Вопрос о том, насколько реалистичными были эти рекомендации, остается открытым. Во всяком случае, попытка их осуществления была бы сопряжена с очень серьезным риском остаться в изоляции. Высказывается предположение, что Бисмарк вел тонкую игру, предлагая смелые альтернативы исключительно для того, чтобы дискредитировать оппонентов и проложить себе дорогу к ответственным постам[256]. Как бы то ни было, но большого впечатления в Берлине его призывы не произвели; сторонники антифранцузской линии одерживали верх, Пруссия провела мобилизацию. Азатем и «окно возможностей» стремительно захлопнулось. В июне австрийская армия потерпела одно за другим два поражения — при Мадженте и Сольферино; и хотя до настоящего разгрома дело не дошло, Франц Иосиф решил не рисковать и завершить кампанию, зафиксировав убытки. В начале июля война закончилась Виллафранкским перемирием, за ним последовал предварительный мирный договор, по которому Австрия отказалась от Ломбардии.

Итальянская война наглядно продемонстрировала, насколько серьезные перемены произошли в системе международных отношений в Европе. Еще несколько лет назад масштабные изменения статус-кво, произведенные одной великой державой за счет другой при невмешательстве остальных, были немыслимы. Теперь механизм «Европейского концерта», направленный на поддержание мира и стабильности, попросту не сработал. Это открывало «окно возможностей» для дальнейших перемен, и прусский посланник в Петербурге выступал за то, чтобы воспользоваться шансом.

Пока что это принесло ему только нападки со стороны политических оппонентов. В конце июня барон фон Шлейниц официально направил ему пожелание «во внеслужебных разговорах и отношениях по возможности оставаться на позициях своего правительства»[257] — то есть, попросту говоря, не критиковать действующее министерство. Многие при дворе считали его беспринципным политическим авантюристом, готовым подвергнуть страну опасности ради собственной карьеры. Сам Бисмарк весьма болезненно реагировал на происходившее в Пруссии. Иоганне он писал: «Наша политика приводит меня в дурное настроение; мы остаемся челноком, который