Бисмарк - Николай Анатольевич Власов

препятствием. В августе 1855 года он впервые посетил французскую столицу, избрав в качестве повода проходившую там Всемирную выставку. Здесь он встретился с императором, к личности и политике которого проявлял живой интерес. Как писал Бисмарк в своих мемуарах, Наполеон III долго беседовал с ним и «в общих словах продемонстрировал свое желание и намерение в отношении франко-прусского сближения. Он говорил о том, что наши соседние государства в силу своей культуры и своих учреждений стоят во главе цивилизации и потому должны сотрудничать»[218]. При этом император, в отличие от австрийцев и англичан, не требовал от Пруссии немедленно выступить против России. Это легко объяснить: на тот момент Наполеон III уже лелеял мысль о послевоенном сближении с Петербургом и совершенно не был заинтересован в разрастании конфликта.

Интерес Бисмарка к «городу грехов» вызвал гневные упреки со стороны Герлаха, и Бисмарку пришлось оправдываться: «Вы упрекаете меня в том, что я побывал в Вавилоне, но Вы не можете требовать от любознательного дипломата политического целомудрия […]. На мой взгляд, я должен лично познакомиться с теми элементами, среди которых я должен вращаться, если мне представляется возможность для этого. Не бойтесь за мое политическое здоровье; в моей природе многое от утки, у которой вода стекает с перьев»[219]. Два года спустя, в апреле 1857 года, Бисмарк снова посетил Париж, использовав для этого первый же подвернувшийся повод. Он смог еще более тесно пообщаться с императором, говорившим с молодым дипломатом весьма любезно и откровенно. По всей видимости, Наполеон понимал, как к нему относятся при Берлинском дворе, и стремился через Бисмарка повлиять на позицию Пруссии. Своему собеседнику он заявил, что собирается в обозримом будущем воевать с Австрией и хотел бы рассчитывать на прусскую поддержку. Тот, в свою очередь, ответил, что является, вероятно, единственным прусским дипломатом, который не станет использовать эту информацию во вред Наполеону.

Интонации Бисмарка в письмах Герлаху становились все более жесткими. В мае 1857 года он написал серию посланий, в которых уже открыто заявлял о несогласии со своим бывшим ментором: «Ваши взгляды на внешнюю политику заслуживают упрека в игнорировании реальности, — писал Бисмарк. — Мы можем вести политику лишь с учетом той Франции, которая есть в наличии, но не исключать ее из комбинаций. […] По-моему, подчинять интересы Отечества чувству любви или ненависти к чужаку не имеет права даже король, хотя в этом он несет ответственность перед Богом, а не передо мной»[220]. «Я определяю свое отношение к иностранным правительствам, основываясь не на стагнирующей антипатии, а на их пользе или вреде для Пруссии», — продолжал прусский посланник. Главным противником монархии Гогенцоллернов в Европе является не Франция, а Австрия: «Я хочу спросить Вас, есть ли в Европе кабинет, который имеет в большей степени естественную и врожденную заинтересованность в том, чтобы Пруссия не стала сильнее, а ее влияние в Германии упало; кабинет, который преследует эту цель более активно и умело?» Прусскую внешнюю политику Бисмарк упрекал в отсутствии внятной стратегии и четкого понимания собственных интересов: «Можете ли Вы назвать мне цель, которую ставит перед собой наша политика, или хотя бы план на несколько месяцев вперед? Знает ли кто-нибудь, чего он хочет? Знает ли это кто-нибудь в Берлине и верите ли Вы в то, что у руководителей других больших государств также отсутствуют позитивные цели и идеи? Мы — самые добродушные, безопасные политики, и все же в нас никто не верит, нас считают ненадежными товарищами и неопасными противниками»[221]. Это ставит страну в крайне опасное положение: «Пассивную безыдейность, которая счастлива тому, что ее оставляют в покое, мы не можем позволить себе в центре Европы. […] Мы станем наковальней, если не сделаем ничего ради того, чтобы стать молотом»[222].

Эта переписка, по всей видимости, окончательно убедила лидеров камарильи, что их протеже вышел из-под контроля. Беспринципный авантюризм, предательство общенемецких интересов, карьеризм — вот далеко не полный перечень грехов, в которых упрекали прусского посланника. «Бисмарк постоянно использует и злоупотребляет своими соратниками, — писал в эти дни один из видных консервативных деятелей граф Альберт фон Пурталес. — Они для него почтовые лошади, на которых он едет до следующей станции»[223]. Упрек, который трудно признать совершенно необоснованным: отношение Бисмарка к своим сподвижникам как к инструментам для достижения целей отмечали впоследствии многие.

А во Франкфурте-на-Майне прусский посланник продолжал гнуть свою линию. Его оппонентом весной 1855 года стал граф Иоганн Бернгард фон Рехберг унд Ротенлёвен[224], шваб по происхождению. Маленький человек в очках и с аккуратной прической, Рехберг был профессиональным дипломатом, отличавшимся, однако, достаточно бурным темпераментом. Уже вскоре после своего прибытия он вызвал Бисмарка на дуэль. Хотя последняя по инициативе австрийского посланника и не состоялась, отношения остались весьма напряженными. Прусский посланник продолжал свои «чудачества», раздражая австрийцев и выставляя на посмешище Германский союз. К примеру, когда Рехберг решил отправить на заслуженный отдых двух пожилых чиновников, Бисмарк употребил массу усилий для того, чтобы доказать, что оба они большую часть жизни находились на австрийской службе, а значит, пенсию им должна платить именно Австрия. В июне 1857 года дело дошло до прямого ультиматума: прусский посланник, не имея на то никаких полномочий из Берлина, заявил своему австрийскому коллеге, что если тот и дальше будет проводить антипрусскую линию в Бундестаге, то это приведет к конфронтации. В частности, заявлял Бисмарк, в случае войны Пруссия не придет на помощь монархии Габсбургов. Чтобы усилить моральное давление на Рехберга, он часто показывался на людях с послами Франции, России и Сардинии, у каждой из которых были свои счеты к Австрии.

Самодеятельность прусского посланника не могла не вызвать новую волну недовольства в Берлине. Получив из Вены официальную жалобу на действия Бисмарка, Мантейфель заявил: «Я готов подписаться под всем, что граф Буоль пишет в этом письме. Возня во Франкфурте жалка и отвратительна»[225]. Сам дипломат, чувствуя сгущающиеся над его головой тучи, писал в декабре 1857 года Герлаху: «В первые годы моего пребывания здесь я был любимцем, сияние королевского расположения ко мне отражалось от лиц придворных. Все изменилось; то ли король понял, что я такой же обычный человек, как и все остальные, то ли услышал обо мне плохое, возможно, правду, потому что на каждом можно найти пятна. Короче говоря, Его Величество реже имеет потребность видеть меня, придворные дамы улыбаются мне прохладнее, господа пожимают мне руку более вяло, мнение о моей пригодности изменилось в худшую сторону […]. Я не