Человек за бортом - София Цой

состояли в рядах Народной жандармерии, более известной как Кинжальщики, – диверсионно-террористической организации, которая действовала под руководством Национального правительства.

– О, вижу! – воскликнул Ос. – А чем они занимались?

– Нехорошими вещами, – проговорил Элиот. – С помощью ножевых ранений и через повешение они ликвидировали намеченных Национальным правительством людей, в основном противников восстания с российской стороны. В частности, ими был убит, вероятно, двоюродный или троюродный родственник Валентина – граф Константин Шторм, супруг Натальи Шторм, урожденной Сириной.

– Только потому, что он был с российской стороны? – растерялась Софи.

– Не совсем. Он приказывал сжигать дотла дома мятежников. Насколько я могу предполагать, это, как и сам факт восстания, вызвало сильные волнения в Лиге. Вы помните, какой год стал для наших дедов и отцов роковым? – понизил тон Элиот.

Он ссылался на 1865 год, когда произошел раскол и ненаследные Капитаны вышли из состава Лиги Компаса и образовали общество Пауков. И это, как многие сейчас думают, было далеко не спонтанным решением. Оно созревало более десятилетия.

Напряжение впервые появилось в Лиге с началом Восточной войны 1853–1856 годов. Все усугубилось во время Второй опиумной войны в 1856–1860 годах, потом – в период Январского восстания в 1863–1864 годах.

«Если бы дед Найджела отпустил тех, кто хотел уйти, то, может, мы бы не расстались врагами, – сказал мне как-то Ленни, когда коньяк развязал ему язык. – Он объявил о выходе Пауков, когда они сами уже взяли и ушли. Ему все твердили с самого начала, а потом последние десять лет до раскола: это выйдет нам боком, выворачивай руль.

– В любом случае, – Элиот прочистил горло, – сейчас, я думаю, мы подобрались к разгадке. Вероятно, настоящим руководителем покушения на Валентина и его честь был все-таки Левандовский. Любопытный факт из его биографии как раз указывает на это. – Он забрал у Винсенты папку и открыл на какой-то странице. – Через некоторое время после убийства графа Константина Шторма один из членов Народной жандармерии был публично повешен за массовую повстанческую агитацию.

Элиот оглядел нас всех и снова опустил глаза:

– Этим участником был Юзеф Левандовский.

– Отец Алексея Левандовского?.. – прошептала Винсента.

– Да. Что еще более любопытно: приговор о смертной казни Левандовского привел в исполнение Дмитрий Сирин – отец Натальи Сириной и тесть Константина Шторма.

– Прадед Валентина, – проговорил Освальд ошеломленно.

Нас всех окутало безмолвное изумление. Все эти новости казались какой-то шуткой. Софи и Винсента застыли с руками у рта, а Найджел с Освальдом пару раз переглянулись, точно спрашивая друг друга, всё ли верно расслышали.

– Почему Левант решил сделать это именно сейчас, если мог напасть на Валентина в любой момент? – нахмурился Освальд. – В том же подростковом возрасте, когда он был беззащитным ребенком.

Найджел усмехнулся.

– Не знаю, как вас, ребята, а меня беспокоит другое. У Леванта, тьфу, вернее, у Левандовского убили отца в очень раннем возрасте. Какого он года, говоришь? Пятьдесят пятого? А отца убили когда?

– В шестьдесят третьем, – напомнил Элиот, заинтересованно слушая Найджела.

– Вот. Нашему Алексею было восемь лет, – понизил голос он. – Вам это ничего не напоминает?

Все переглянулись.

– Разве это не похоже на трагедию Валентина? Девятилетний ребенок остается без родителей, которые трагически ушли из жизни. При этом этот ребенок помнит, что в доме кто-то был – и он даже этого кого-то видел, – и всю жизнь одержим идеей доказать, что трагедия была не несчастным случаем, а подстроенным убийством. Вам не кажется, что велика вероятность участия Левандовского в гибели Грантов-Сиринов? Особенно зная все то, что сделали Сирины. Чем именно ему Гранты насолили, уж не знаю.

Такая же мысль занимала меня с самых первых слов Элиота, однако я не решался ее озвучить. Винсента с Освальдом удивленно приподняли брови, а Софи с Элиотом переглянулись.

– Почему я так думаю? – продолжил Найджел. – Если Левандовский с детства вращался среди дружков отца из сомнительной группировки, которая людям глотки вспарывала, то у него явно с головой не все в порядке, верно? По крайней мере, в его картине мира другого человека можно было спокойно убить, если он кажется или считается твоим врагом.

– Думаешь, восьмилетний ребенок задумал убить того, кто убил его отца? – прищурился Элиот.

– Ну, он явно не был обычным восьмилетним ребенком. Да и кто может быть отчаяннее потерявшего родителей ребенка? Даже если он сам не дошел до этого, то по чужим разговорам мог в себя это впитать. А почему сейчас, – Найджел повернулся к Осу, – ну, видимо, захотелось. Некоторые личности жаждут столкнуть другого с высокого пьедестала, а не со скамьи. Потому что тогда будет больнее падать. А Валентин сейчас не последний в своем деле.

В словах Найджела было много здравого смысла. Мы явно имели дело с опасным человеком. Если этот мужчина был тем, о ком я думал, он действительно страдал болезнью души, разума и тела. Однако я очень хотел, чтобы это был просто однофамилец.

– Я сказал «сейчас», потому что меня не покидает ощущение, что покушение на Валентина – это далеко не единственное, что нас ждет, – объяснился Освальд. Под нашими пристальными взглядами он продолжил: – Я видел во сне, будто этот человек стоит затылком ко мне перед стеной с нашими портретами. Не всех, но многих. Тогда я и подумал: может, он действительно убил родителей Валентина двадцать лет назад и, перейдя эту черту, решил не возвращаться к добродетели и идти до конца? Что, если он действует по какой-то закономерности?

– К чему ты клонишь? – спросил я.

– Помните инцидент с Германом десятилетней давности?

– О нет. – Винсента прикрылась рукой.

– Что такое? – удивилась Софи.

Винсента набрала воздуха в легкие, а мы с Элиотом опасливо переглянулись. Найджел, помимо Софи, из нас единственный не был посвящен в эту историю; он нахмурился, ожидая услышать что угодно.

– Стыдная история. Дядя Тео всеми силами пытался ее замять. Если вкратце, когда Герман – мой двоюродный брат – учился на втором курсе КИМО, он проник ночью в кабинет преподавателя политологии, чтобы раньше других узнать оценки за экзамен. Утром выяснилось, что у некоторых студентов оценки были исправлены чьей-то неумелой рукой. Конечно, подумали на Германа, хоть он и клялся, что ничего не трогал, только посмотрел. Над дядей Тео смеялись, а самого Германа чуть не исключили из института. Благодаря стараниям дяди Тео ситуация закончилась выговором.

– Я подумал, что эти истории похожи, – подхватил Освальд, едва Винсента смолкла.

– В обоих случаях произошло нечто, что порочит честь. Что десять лет назад, что сейчас. Но, возможно, у кого-то из вас тоже что-то такое было – мы просто не знаем. Ну, или вам это показалось не особо значимым событием.

– Если мы говорим о странных ситуациях, которые порочат честь, то меня тоже не обошла подобная подлость пять лет назад, в девяносто пятом, – признался Элиот, откинувшись на спинку кресла. – Тогда казалось, это просто какое-то невезение и неумение разбираться в людях. Тем не менее сейчас я думаю, что схемы и методы действительно повторяются. Способы избавления от этой налипшей грязи – тоже. Папе тогда пришлось просить за меня очень многих.

– Кстати, возможно, такие ситуации происходят не только ради разрушения репутации, но и ради морального и финансового опустошения, – предположил Найджел.

– Да, моральный урон может быть причиной, – согласился с ним Элиот. – Просто он бывает разный. В случае Германа и Валентина – критический, в моем – не очень. Просто не совсем, так сказать, приятный. Другое дело, каждый такой случай отнимает много ресурсов: тому заплати за молчание, с этим договорись о будущей услуге взамен, тут подними архивы, здесь объединись с теми и, если не пойдут на встречу, предложи им титул, военные силы. Это все… часто сильно бьет по семейству в целом.

В груди я почувствовал резкую боль. Слова Элиота проходили сквозь сердце навылет. Я знал как никто другой, что потеря репутации одного члена семьи наносит урон всем ее членам. Твоя фамилия начинает обрастать гнусными сплетнями. Кто-то при виде тебя обязательно