Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

принудительной гармонии сфер и началось советское Воображаемое Реальное свободной бесконечности времени и пространства, – произошла революция картиниы мира, сдвиг парадигм. Отсюда – дискурсивная несостыковка при встерче Лакана с советским психологом А. Леонтьевым, когда Лакан заявил последнему: «Космонавтов не существует»[92].

В понятии субъекта осевая революция Логоса против Мифа проявилась особенно четко, породив модерн. Модерн – христианское обретение, он начинается со средневековья и приобретает резкие, выпуклые черты в Просвещении. Субъект строит общество спектакля, основанное на метафоре – личном дистанциировании, личной сублимации бездны Реального в некую художественную постановку. Герой театра преподносит бытие как возвышенное. Город, улица, площадь, рынок, парламент, повседневная жизнь человека превращаются в театр и несут истину театра как очищенную от грязи истину Реального, претворенного в Воображаемое и Символическое, защищенного многочисленными табу и моральными установками. Вымысел, не совпадая с реальностью по букве и по факту, несет, тем не менее, правду искусства, его правдивую ложь, передавая сущностные архетипические черты бытия. В модерне человек приобретает всё большую индивидуализацию. Роль личности растёт и растёт, человек выходит из-под контроля Бога во власть светской морали, постепенно он начинает ставить себя в центр Вселенной, которую начинает осваивать и разрушать, которой начинает пользоваться с помощью машины. Человек пока еще контролирует машину разумом, дерзко начиная уповать исключительно на науку (сциентизм) и на собственные силы в науке (антропоцентризм).

Вследствие эскалации антропоцентрического сциентизма, в индустриальном двадцатом веке, модерн оборачивается информационным постмодерном в момент, когда, извлекая личность из тисков структуры, распадается любая моральная система. Так, постфеминизм начинает рассматривать мораль как репрессивное мускулинное порождение. Долой мораль! Человек оказывается наедине с собственной свободой, пугающей его бездной бессознательного, анархической и неуправляемой бедной. Начинается информационный, психологический, когнитивный шок. Происходит короткое замыкание означающих. Пустота делается невыносимой, никакой ответственности человек нести за свою свободу не может: трансгрессивные желания захлестывают его, переходя все границы и переиваясь через край, эмоции и фантазмы разрывают его на части. Субъект, потерявший все ценностные ориентации, как мы это показали, в итоге теряет самого себя, добровольно отказываясь от свободы в пользу извращенного заместителя умершего Отца – Машины. Начинается глобальный контроль неолиберального проекта постмодерна – общества тотального захвата. Машина окончательно выходит из-под власти человека и подминает под себя его либеральные институции толерантности, обесценивая даже их.

Единственным выходом из сложившейся ситуации самой несвободной свободы в мире, коей является западная либерал-демократия, нами видится вступление человечества в четвертый этап своего развития – в неомодерн, основанный на возрождении традиции. И эту функцию воскресения Отца взяла на себя Россия, за что она сейчас несёт историческую вину и ответственность. Если вновь говорить словами Юрия Лотмана, его семиотическим языком, происходит развертывание диалектического цикла от центрации через децентрацию к новой центрации[93]. На языке психоанализа эти же три стадии – первоединства, разъединения и объединения, – выделенные также в богословии Л. Карсавиным[94], выглядят так: бессознательное слияние Отца с Сыном, слепое подчинение Сына Отцу как источнику вечного света; осознание Сыном своих нехватки и отличия, вследствие чего Сын уходит от Отца, провозглашает свою свободу и, будучи не в силах с ней справиться, бежит от своей свободы в ещё большую зависимость от внешних объектных сил, в роли которых выступает он сам, его порочные желания, сформированные в извращенный образ отцовского заместителя (машины); осознанное слияние сына с Отцом вследствие возвращения, перестройки субъекта, который начинает мыслить и любить традицию, Отца, как уязвимое достояние собственной самости, собственной личности и собственной новой свободы. Сшивка, расшивка и перепрошивка – вот психоаналитические аналоги фроммовских этапов: общения, свободы и любви. Или: Реальное, Воображаемое, Символическое как Реальное. Человека нельзя оставлять в пустоте: пустота чревата нервным расстройством и следующим за ним добровольным рабством. Необходимо восстановление субъектности при помощи той системы ценностей, которая соответствует его самости. Это – не навязывание, это возрождение самости из пустоты, кенозис и Воскресение.

Невозможно вернуться к Отцу по репрессивному приказу Отца. Человека никто не должен вынуждать. Он должен это сделать сам по велению совести. Отец демонстративно и требовательно отсутствует: вместо него на сцене кривляются идолы театра – мертвый Отец либерализма и гротескный Отец фашизма, ирония и машина, постмодерн и глобализм. Сын, оказавшись наедине с собой, без пристежки к истинному Отцу и со стороны истинного Отца, фактически «брошенный» им («Боже мой! Зачем Ты меня оставил?» [Мк. 15:34]), должен (именно в кантовском понимании долженствования как поступка) принять на себя крест выбора и ответственности. Он должен сам осуществить сознательный моральный выбор в пользу Отца, в пользу своего возвращения к Отцу. В условиях призывного отсутствия Отца выбор этот предполагает жест воспроизведения Отца изнутри сакрального опыта Сына, на основании понимания Отца как достояния своей внутренней сыновней субъективности, на основании переживания Отца как самого беззащитного, глубинного, истинного ядра этой субъективности. В этом жесте присутствует момент герменевтического понимания и одновременно – радиального разрыва со всей предыдущей историей как с цепочкой репрессивных означающих. Традиция возвращается как революция духа. Она – юная и новая, потому что юн – Сын.

На этом фоне гротескный Отец глобального общества предпринимает последнюю попытку самовоспроизведения через своё ритуальное отрицание. Власть, боящаяся утратить свою монопольную гегемонию, вынуждена имитировать собственную контркультуру. Так рождается пёстрое и многополярное движение под названием «антиглобализм» – движение против власти глобального капитала, изначально представляющее собой вакуум, но пережившее метаморфозу бунта, его превращение во власть или, скорее, его апроприацию властью, когда контргегемония подчиняется гегемонии и сама становится ею. Так, в своё время либерализм, который был контркультурой по отношению к консервативному обществу, стал властью, обернувшись глобализмом. Теперь такой же властью, сращенной с глобальным миром, стал антиглобализм. Рыхлая структура антиглобализма, первоначально основанного на горизонтальных связях, осознанно децентрированного, позволяла включать в него всё, что угодно: от умеренных трансформистских элементов, критикующих исключительно практики и последствия капитализма, но не сам капитализм, – до радикальных идей ломки всего капиталистического строя в пользу правого (религиозный фундаментализм) или левого (анархический марксизм) дискурса.

Различные движения внутри антиглобализма начали спорить между собой: радикалы обвиняли умеренных антиглобалистов в сотрудничестве с глобальным миром, умеренные же, назвавшись для разграничения «альтерглобалистами», говорили, что ничего не имеет против глобализации «снизу», предлагая только удалить эзотерические финансовые элиты «сверху», желающие империалистически владеть миром. Альтерглобалисты обвиняли, в свою очередь, радикалов в том, что они, несмотря на кажущийся неистовый протест, являются сервисным расширением глобального мира, держащего их при себе в качестве кровавой клоунады. Обоим лагерям – альтерглобализму и антиглобализму – нельзя отказать в какой-то доле справедливости, но, по большому счёту, сейчас они – одинаково зависимы.

Альтерглобализм