Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

благо, полагаемое им всеобщим, универсализируя инивидуальную субъектность до коллективной субъектности, соборности, то есть, превращая душу, по Максиму Горькому, в мировое чувствилище. Консерватор готов мириться с внутренним злом, чинящим неспарведливость лично ему, чтобы не стать рабом внешнего зла, чинящего несправедливость всем: миру, Родине, ближнему. В этом состоит его трагедия и сила. В этом состоит трагедия и сила России.

О России представители цифрового мультикультурно-го мира неизменно говорят с иронией. Это вызывает у нас растерянность и комплекс неполноценности, вынуждающий принимать на себя бесконечные игры в жертву. О «невинности» жертвы следует сказать отдельно. Так ли уж «невинна» «жертва»? Теоретик тоталитарных режимов двадцатого века, либеральный философ Ханна Арендт в своих размышлениях о «банальности» зла ввела идею зла как, собственно, мещанства – бездумного подчинения простого человека бесчеловечным законам. Её тезисы, сформулированные в репортажах из Иерусалима по делу над нацистским преступником Адольфом Эйхманом, гласили, что люди, обычные люди, обыватели, принимающие как норму установленный символический порядок, добровольно и добросовестно выполняют предписанные законом обязательства, даже если закон есть абсолютное зло[78]. Это создает образ злодея как жертвы обстоятельств. Виктимность становится всеобщей. Размываются категории вины и ответственности, преступления и наказания. Исчезает то, что Карл Ясперс назвал «экзистенциальной виной» за нацизм, когда, исходя из соображений коллективной ответственности, человек виноват, даже, если он не виноват и поступал, как все, человек виноват в любом случае, по формуле Достоевского, подхваченной Левинасом: виноваты все, а тем более, я, я виноват всегда больше всех.

Впрочем, так ли уж «ничего не знал» нацист Эйхман, возглавлявший отдел в Главном управлении имперской безопасности и выполнявший роль одного из главных организаторов поставленного на поток, массового истребления евреев? Мы наверняка не знаем, но предполагаем, что Ханна Арендт, будучи еврейкой по происхождению, вряд ли оправдывала Эйхмана «обстоятельствами», но со стороны выглядело именно так, поэтому Арендт обвиняли чуть ли не в коллаборации. Мы всё же надеемся, что сама Арендт не оправдывала нацизм и, возможно даже, банальность зла как конформизма ужасала её. Ведь ужасает же нас обыкновенный фашизм из уст «малого человека». Ведь говорим же мы не только об осознанном, одухотворенном, если можно так выразиться, зле умного циника, о зле дьявола, но и о зле догматика, филистера, конформиста, человека, который старательно лжет самому себе, чтобы не открывать глаз, допуская, попуская, разделяя существующее зло из страха или соображения комфорта, из фанатичной веры или невежества. Иное дело, что с такого банального злодея нельзя снимать вину. Даже незнание не освобождает от ответственности за содеянное. Преступление по незнанию можно религиозно и морально простить («Отче, прости им, не ведают ибо, что творят!» [Лк. 23:34]), но нельзя оставить без социального наказания. Тем более, от ответственности не освобождает приспособленчество с его самоцензурой – «знающее» незнание, на подсознательном уровне цензурирующее самого себя, когда желание оказывается сильнее знания.

Нам достаточно знать, какие трагические последствия имела метаморфоза неоднозначного гуманизма Арендт в политической практике. Снятие вины с преступника как жертвы обстоятельств и сформированный на волне пассивной толерантности культ всеобщей жертвенности привел к уравнению статусов преступника и жертвы, агрессора и защищающегося от агрессии. Данная релятивация обернулась легитимированным в Евросоюзе постмодерным тезисом о равенстве нацизма и коммунизма[79] как одинаковых форм зла и, следственно, одинаковых форм жертвоприношения злу. По факту это привело к оправданию нацизма как жертвы коммунизма, потому что уравнение абсолютного зла, коим является нацизм, чьи цели и средства – одинаково аморальны, и относительного зла, коим является коммунизм, имеющий благие цели, но часто дурные средства, – это смягчение нацизма, возможность говорить о нем в «приемлемом» для социальной дискуссии дискурсе, это, в конечном итоге, исходя из пассивной толерантности, – допускание нацизма и, следуя окну Овертона, предпочтение нацизма перед чем-либо Иным. Достаточно сказать, что в современной украинской науке, очевидно попавшей под влияние нацизма, тезисы Арендт используются как способ обвинения «монструозного» еврейского суда в жертвоприношении Эйхмана, что само по себе чудовищно.

Нацизм, инкорпорированный в постмодерн, составляет сущность неолиберального проекта развития мира. Именно таким является нацизм в двадцать первом веке, так он выглядит. Нам хочется привести один пример из современных медиа. Эти слова принадлежат современному немецкому эксперту в области безопасности Флоренс Гауб: «Мы не должны забывать о том, – говорила она, – что русские, хоть и выглядят, как европейцы, не являются европейцами в прямом смысле этого слова. У них совершенно иное отношение к насилию и смерти. Они не относятся к жизни, как к современному либеральному постмодернистскому проекту»[80]. Эти слова не только отдают нацистским культом избранности, присутствующем в дискурсе говорящего, в его бессознательном. Они еще открывают глаза на то, каким является постмодерный неолиберализм. Россия – это цивилизационное пространство обнаженной онтологии присутствия. Для нее незыблемыми являются базовые общечеловеческие ценности чести и совести, жизни как жертвы, дружбы, любви, взаимовыручки. Отрицание онтологии и культ пустоты в постмодерне привёл к стигматизации моральных ценностей как преддверия некого имплицитного бытийного «фашизма», как онтологической предпосылки тоталитарности. Якобы, русский человек, не столь глубоко, как западные люди, ценящий личную жизнь, так, как он ставит превыше комфорта «живота своего» честь, службу, дружбу, Родину, способен ради них не только умирать, но и убивать, и убивать он якобы способен невинных людей. Любой героизм обесценивался и обвинялся в фанатизме, фундаментализме, шовинизме. Кенозис, подвиг, святость, аскеза, самоотречение – всё становится в свете постмодерна ненужным и абсурдным. Более не существует никакой морали, кроме контекстуальных и относительных этических пакетов потребления.

Между тем, совершенно не учитывалось, что именно интернациональной России в лице СССР принадлежит основополагающая роль в победе над фашизмом, и она эту победу не монополизирует, своей монополизацией поощряя внутренний культ избранности, а распространяет на все народы, принимавшие участие в ВОВ, на весь Советский Союз, в равной степени. Кроме того, не учитывается, что кантовский категорический моральный императив служения истине, добру и красоте предполагает абсолютный альтруизм жертвы собственной жизни ради жизни ближнего, также категорический моральный императив – бинарен, он исключает всякую толерантность ко злу. Здесь вступает в силу дуальная этика: света, абсолютного света, – и тьмы, абсолютной тьмы.

В то же время, в плюральной и релятивной логике либерализма присутствует, как допустимый проект наслаждения, нацизм. Россия в этом смысле находится не в премодерне, она не имеет ничего общего с «отсталостью» и «задним» мышлением. Она находится в нарождающейся неомодерне – следующей после господства либерализма стадии развития общества. Мировоззренческий фронтир, на который поставила себя Россию, делает ее избытком в глазах Запада, новые евреем для постмодерного фашиста, изгоем и отверженным. Россия, если применить по