Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

соборности как мистической установки на единую сущность человечества. Без Бога, единство в котором и составляло суть подлинного экзистенциального общения, невозможно было себе представить истинный диалог. Недаром Людвиг Витгенштейн говорил, что то, о чём не следует говорить, о том следует молчать. Поэтому божественное и составляло священную тишину – светлую немоту, плавающую в паузах между репликами «Я» и «Ты».

Бог, сакральное, был непознаваемым содержанием исихастского молчания. Божественное заставляло библейское слово-Логос звучать выше слов, предполагая сияние смыслов в подтекстах, между строк, в несказанном, в умалчиваемом. Тишина как все звуки сразу одухотворяла все традиционные культуры: индийские практики йоги, даосские медитации, японский дзен. Тишина делала невозможным совершенный поэтический перевод, когда «дух» поэзии, «аура» произведения искусства, ускользал от номинаций, составляя вакуум в символической структуре и обуславливая блеск и нищету любого перевода. Мартин Бубер, Ганс Георг Гадамер, Герхарт Гауптман, Мартин Хайдеггер, Карл Густав Юнг, Хосе Ортега-и-Гассет, Жак Лакан, Ален Бадью, Карл Ясперс, Юлия Кристева искали истину именно вне знаков, за буквой, под буквой, выше буквы, осознавая всю величественную трагедию языка. То же самое – в художественной литературе. Чехов и Хемингуэй создают импрессионистическую прозу по модели айсберга, основная часть которого находится под водой, а Марина Цветаева смело ставит тире, на теле которого «держится» как поэт[74].

Да, каждый мыслил бытие по-разному. Негативная онтология Востока и западного психоанализа предполагала под ним пустыню Реального, пустоту, Ничто, отсутствие, нирвану, а метафизическая онтология обнаженного присутствия архетипа – сущностное, когда Ничто становится Всем и есть Всё, экзистенция, священное. Персонализм провозгласил бытие избытком человека, который есть одновременно нехватка: его слишком мало и слишком много для символизации, он выворачивается из сетей языка, из цепочки имён, его невозможно высчитать и маркировать, это – пустое место, о которое спотыкается язык, потому что ноль выражает себя через единицу, субъект как нулевая фонема воплощается в Другом. Но этот Другой не убивает субъекта, а служит тем целым колелктивной памяти в синтагме, частью которого становится нулевая сингулярная точка. Так было и есть в традиции, чья синтагма освящала единство микрокосмоса и макрокосмоса.

Девальвация Логоса как Слова, наполненного молчанием бытия, привело к появлению множества слов как скользящих означающих. Лишенные Логоса, слова превратились в плавающие знаки поверхности-ризомы. Двигаясь темпоральной парадигмой рыночного времени, они навсегда покинули горизонтальную плоскость пространства ради космической скорости капитала. Пустые слова рождали и рождают воображаемые сценарии, иллюзорные тренды, эфемерные мигающие значения. Слова и смыслы превратились в симулякры. Осуществленное в дерридианстве изъятие из левинасизма краеугольного камня божественности оставило нам только множество других, абсолютно других, которые в экстазе коммуникации разлились вширь, поверхностью ситуативных деловых контактов, и властвуют над нами. Волюнтаристский Другой рождается из самой логики релятивации. Ведь признание за Другим права на истину обернулось не любовью к нему и попыткой покаяния перед ним, а некой лицемерной «толерантностью», вынуждающей меня теряться, подозревая во лжи себя, но не желая при этом исправляться ради праведной всеобщей истины, поскольку сокрытие и лицемерие – удобнее. Так из толдерантности рождался театр идолов. Все начали желать друг ддруга не «Бога ради», не альтруизма и категорического императива ради, а, чтобы понравиться (petit а). Ведь желание каяться, исправляться, искупать и воздавать возникает от чувства всеобщности и божественности истины. Если истина – не универсальна и не сакральна, если это – индивидуальная правда Другого, которую я «терплю», не проникшись любовью ни к истине, ни к Другому, – ни о какой метанойе речи быть не может. Значит, не может быть речи и о долге и любви, о заботе и ответственности, о героике поступка во имя истины. Признание же за мной права на истину формирует презрительное отношение к Другому, которого я, с полным осознанием своего превосходства, должен «терпеть», признавая его право на ошибку и колониально (или «постколониально», не важно) насмехаясь над ним. Вот что такое толерантность: снисходительная вежливость или вынужденная трусость во имя всеобщего конформизма. То и другое является скрытой формой агрессивности.

Есть, казалось бы, воображаемый выход – полная логика релятивации. Ведь срабатывала же она в восточных культурах, где признание относительности индивидуальных правд не приводило к растерянной агрессивности, а приводило к осознанию этих правд как воплощений, граней и частных случаев непознаваемого позитивного целого – Дао, Брахмана, Отца, Вселенной. Но в том-то и дело, что западное мышление, опирающееся на дуализм Платона и Аристотеля, исключает божественное соборное целое. В его эписистеме если прав я, неправ ты, если прав ты, неправ я, если же по-своему правы и не правы мы оба, то осознание плюральности мнений приводит к осознанию их относительности, а осознание относительности – к отрицанию истины как таковой, к трагедии разочарования, отчуждения и пустоты. Так начинается кризис метафизической идентичности, оборачивающийся хладнокровным цинизмом или истерическим метанием. Современный психоанализ не исключает такого исхода для субъекта: он легитимирует пустоту. Задача психоаналитика, который освобождает человека от фантазмов и предрассудков, состоит не в том, чтобы по-сократовски помочь пациенту «родить истину» путем майевтики, а в том, чтобы просто избавить его отложных истин, оставив в релятивирующей пустоте, заставив пациента колебаться. Это и называется расшивкой, миганием, коротким замыканием, провоцированием разрыва означающих. Достаточно вызвать расхождение цепочки согласованных нарративов, а дальше – человек уже сам. Сам – что? Сможет выжить без ориентиров? Отстроить свою самость «с нуля»?

Что же происходит с одиноким человеком в пустоте? Да, то же самое, что со всем постмодерным обществом. Если все правы и все не правы, человек испытывает информационный шок. На него начинают оказывать давление множество противоречивых сообщений от многочисленных собеседников, имеющих разный вес с точки зрения объекта желания в его глазах. Человек мечется между ними. Взять хотя бы растерянность большинства русских людей во время проведения специальной военной операции: к кому обратится, кому верить, с кем посоветоваться, если в равной степени ценны и близки все и в равной степени далеки и не важны все?

Если человек долго пребывает в пустоте, он доходит до невроза или шизофрении: страшно смотреть в бездну собственного бессознательного. Если вы помните, отсутствие Бога рождает анархию, а смерть Бога – жесточайшую криптожандармерию, самоцензуру. Не имея над собой Отца в лице сакральной традиции, освящающей мировой порядок, человек добровольно отдает свою свободу некому извращенному и придуманному им же самим воображаемому Большому Другому, накладывая на себя еще большие ограничения. В роли этого «тёмного» заместителя Бога, извращенного Отца, выступает Машина.

Так, в современном обществе, цифровой глобальный контроль становится абсолютным, мы попадаем в кибернетический концлагерь всеобщего наблюдения, мы все оказываемся «за стеклом» взгляда Другого, мнение которого