Майор Пронин и тайны чёрной магии - Лев Сергеевич Овалов

о чём не разговаривая с Прибытковым, поспешили с ним распрощаться оставив инженера в полном недоумении.

– А нам не надо было задержать Прибыткова? – спросил Оплачко, когда они вышли на улицу.

– Зачем? – спросил Евдокимов.

– Ох, достанется мне от Матвеева – полушутливо, полусерьезно пожаловался Оплачко, прижимая к себе жестянку с пузырьками.

От Прибыткова они пошли прямо в аптеку.

Аптека закрывалась в четыре часа дня, Ида Самойлова Брук уже ушла домой, квартира её находилась тут же при аптеке.

Евдокимов и Оплачко зашли к ней на квартиру. Ида Самойловна сидела у окна, красная и распаренная, мужа её не было дома, по всей вероятности, между ними недавно произошла очередная схватка из-за аптечного спирта.

– Товарищ Брук, вы нас извините, но требуется ваша консультация, – сказал Оплачко, открыв жестянку и подавая ей пузырьки. – Скажите, что это такое?

Ида Самойловна взяла пузырьки в руки и поднесла их к глазам, она была немного близорука.

На этот раз она оказалась на высоте, – латынь Ида Самойловна знала.

– Diacetylmorphine hydrochloridum прочла она. – Это в одном. Acidum arsenicosum anhydricum это в другом.

– А что это такое? – спросил Оплачко.

– Героин, – пояснила Ида Самойловна. – А в другом мышьяк.

– А героин – это что такое? – спросил Оплачко.

– А7! – сказала Ида Самойловна.

– А7? – недоуменно переспросил Оплачко.

– Список А, – сказала Ида Самойловна. – Яды, хранящиеся на особом шкафу и на особом учете.

– Так значит – протянул Оплачко, – героин…

– Наиболее ядовитый препарат группы морфина, – торжественно договорила Ида Самойловна. – Откуда он у вас?

– А много его надо, чтобы отравить человека? – спросил Оплачко, не отвечая на её вопрос.

– Щепотку! – воскликнула Самойловна. – Да какую там щепотку! Вы знаете его дозировку? Ноль – ноль – ноль – ноль – пять.

– А что значат эти нули? – спросил Оплачко.

– Четыре нуля! – воскликнула Ида Самойловна. – Неужели вы не понимаете?

– Что такое два нуля я понимаю, – пошутил Евдокимов. – Но четыре…

– Словом, это яд, сильнейший яд – повторила Ида Самойловна. – И я вас предупреждаю, что вы обязаны держать его за семью замками!

Из аптеки Евдокимов и Оплачко опять пошли в прокуратуру.

На этот раз Матвеев ждал их с нетерпением.

– Обнаружили что-нибудь? – спросило он.

– Обнаружили, – сказал Оплачко и подал ему жестянку.

– Это что? – опросил Матвеев.

– Яд, которым был отравлен Савельев, – сказал Оплачко.

– Ну, рассказывайте, – сказал Матвеев.

Оплачко рассказал, как и где была найдена жестянка.

– Почему же вы не арестовали Прибыткова? – спросил Матвеев. – Результаты обыска дают основания…

– Нет уж, товарищ Матвеев, – вмешался Евдокимов. – Я прошу вас не портить мне следствия. Теперь за него отвечаю, прежде всего, я. Надзирать надзирайте, но работу портить не надо.

– Вы, я вижу, вроде Пронина, – упрекнул его Матвеев. – Во что бы то ни стало хотите выгородить Прибыткова.

– Я никого не выгораживаю и не загораживаю, – сказал Евдокимов. – Но я никому не хочу сносить, походя, голову.

– Вы слишком чувствительны, – сказал Матвеев. – Для работника карательных органов это порок.

– Да, я чувствителен, – согласился с ним Евдокимов. – Но я думаю, что это моё достоинство. Работник советских карательных органов, по – моему, обязательно должен быть чувствителен, это и отличает его от работников карательных органов в капиталистических странах, где безучастность вменяется им в обязанность. Если я ищу и нахожу преступников, то именно потому, что я сочувствую людям и хочу их обезопасить от всякой мерзости, я работаю не против людей, а для людей.

Количество и качество

Здесь надо сказать, что Пронин и Евдокимов, встречались в эти дни, что, впрочем, случалось довольно редко, потому что каждый был достаточно занят собственными делами, разговаривали преимущественно на отвлечённые темы и почти не касались того непосредственного дела, которое послужило причиной их знакомства.

Это были отвлечённые разговоры и преимущественно касались они двух философских категорий – количества и качества, их обоих занимал процесс перехода количества в качество, а так как они оба были людьми практики, это отвлеченное положение марксистской диалектики они подкрепляли примерами, почерпнутыми из собственного жизненного опыта.

Они сидели в той самой беседке, где и я провёл с Прониным не один вечер за время своего отпуска, широкие виноградные листья свисали над их головами, зажжённая электрическая лампочка сгущала ночной сумрак, около лампочки вилась какая-то мошкара, на столе остывали стаканы с крепким чаем, и разговор между собеседниками тёк не спеша и подчас даже лениво, прерываемый иногда разнообразными звуками летней деревенской ночи.

А так как жизненный опыт Пронина был несравненно богаче, чем у Евдокимова, – да он был и образованнее Евдокимова, хотя учился меньше его, а институтов и университетов вообще никогда в жизни не кончал, – Иван Николаевич удивлял собеседников своей образованностью, потому что жизнь свою даром никогда не терял, – то и получалось так, что Евдокимов задавал вопросы, а Иван Николаевич неторопливо и удивительно ненавязчиво рассуждал, сосредоточенно помешивая ложечкой в стакане давным-давно растаявший сахар.

По существу же, Евдокимова занимал всего один вопрос, на который он сам никак не мог дать себе ответа. Евдокимову не нравился Матвеев, и он хотел откопать корни этой неприязни. Ничего неприятного или несимпатичного в Mатвееве не было. Человек как человек, простой, неглупый, можно сказать, даже симпатичный. Как человек он скорее даже нравился Евдокимову, поселись, скажем, они в одной квартире с Матвеевым, Евдокимов был уверен, что никогда бы не поссорились. И всё же Матвеев чем-то отталкивал его от себя.

Непосредственно это выражалось в их отношении к Прибыткову. Евдокимову хотелось во что бы то ни стало его оправдать, Матвееву – во что бы то ни стало осудить, причём каждый из них был уверен в своей правоте. Но почему прав именно он, Евдокимов, а не Матвеев, Евдокимову было не совсем ясно, именно на тот вопрос и хотел Евдокимов получить ответ от Пронина, хотя фамилия Прибыткова в этих разговорах даже не упоминалась. По существу, это был извечный разговор на тему можно ли верить в человека.

Пронин, который большую часть своей жизни провёл в столкновении со всевозможного рода подлецами и негодяями, считал, что можно, – почти всю жизнь проработал он в полицейском аппарате и не стал полицейским, коммунист в нём был сильнее полицейского.

С обывательской точки зрения, жизнь не слишком его баловала, – работа, работа, бесконечный изнурительный труд, иногда связанный с риском для собственной жизни, заслуги его никогда и никем не отмечались, он не умел находиться на виду у начальства, за всю жизнь он не получил почти никаких наград, семью завести не удалось, двух – трёх близких людей, которые у него появлялись в жизни, у него отняла судьба, впереди была одинокая и неустроенная старость, и всё же Иван Николаевич не стал пессимистом. Он не разделял того аристократического презрения к людям, которое так отчётливо выразил Байрон: «Смена столетий меняет всё – время – язык – землю – границы моря – звезды небес, всё „вокруг, вверху и внизу“ человека; только