Жизнь в эпоху перемен. Книга вторая - Станислав Владимирович Далецкий

и торгового дела и вовсе не знают – враз разорятся, останутся без зарплаты и приползут на коленях ко мне, чтобы я снова запустил предприятия. Нет, таких, как я, мелких купцов-предпринимателей не тронут, а жирных банкиров и промышленников я тоже ненавижу. К тому же я бывший ссыльный каторжник, пострадал от царизма, и думаю, что мои заслуги как народовольца будут учтены, и новая власть меня не тронет.

– Может, оно так и задумано, там, в Питере, большевиками: я слышал, что их Ленин является дворянином, только здесь, на местах, власть захватили горлопаны и голытьба, для которых любой труженик, живущий справно, уже является врагом. Пока вы, Антон Казимирович, будете доказывать свои заслуги перед народом, и как вы чуть не убили царя, эта голытьба отберёт все ваше имущество и пустит его в распыл. Я видел в Орше, во время еврейских погромов, как лютует толпа, если дать ей волю, и думаю, что в борьбе за имущество, зверств и беззакония по всей стране будет не меньше.

Имущие голытьбе уступать не захотят – вот и начнётся заваруха наподобие Пугачевской смуты. Потом, когда победят те или другие, всё уляжется и успокоится, но думаю, что до спокойствия пройдут годы.

Если и немцы ещё на фронтах попрут в наступление, тогда совсем худо будет. Большевики-то армию распустили, остались в окопах только идейные, и фронт держать некому. Ленин предложил всем мирные переговоры, но немцы сейчас думают, что им выгоднее: наступать и захватить страну до Урала, или вступить в переговоры с Россией, а войска перекинуть на Запад для отпора французам и англичанам. Такие вот дела, дорогой мой тесть: как говорили древние римляне: хочешь мира – готовься к войне.

Надо постараться поладить с новой властью, хотя мне, дворянину, живущему собственным трудом, тоже новая власть не совсем по душе. Вот вьюга утихнет, и схожу я к местным эсерам, о которых вы говорили, Антон Казимирович. После нового года соберётся Учредительное собрание – там большинство депутатов от партии эсеров, и может быть власть перейдет к ним. Но вряд ли большевики теперь отдадут свою власть эсерам и Учредительному собранию. Поживем – увидим, – закончил Иван Петрович беседу с тестем. Завершив обед и поблагодарив тёщу, он ушел в спальню к жене и дочери: вздремнуть после обеда под завывание вьюги за окном.

Анечка дремала на краю кровати, свернувшись калачиком. Заглянув в люльку, Иван Петрович встретил взгляд зелёных глаз дочери, которая не спала, но лежала молча, внимательно разглядывая незнакомое ей лицо отца и вдруг заплакала, поняв, что это чужой. Анечка тотчас встрепенулась, покачала зыбку, поцеловала дочку, и та спокойно заснула, увидев знакомое ей лицо матери и запах матери.

Иван Петрович разделся до исподнего белья и нырнул в кровать к стенке, чтобы не мешать жене баюкать дочку – если понадобится. Анечка прижалась к нему сбоку, и вся семья заснула спокойным сытым сном под визг и улюлюканье декабрьской вьюги за окнами, так и оставшимися закрытыми ставнями. Ночная лампа чуть освещала комнату до темных сумерек, зыбка покачивалась от каждого шевеления дочери, отбрасывая смутную тень на побеленную стенку и казалось, что там притаилось неведомое чудище, и именно оно воет и хрипит, подбираясь к спящим, а не вьюга за окном издает эти дикие звуки.

Иван Петрович проснулся от внезапно наступившей тишины: вой ветра за окном прекратился. Так на фронте, дремля под обстрелом немецкой артиллерии, солдаты просыпались, если наступала тишина – и выбегали из блиндажей посмотреть, не пошел ли немец в очередную атаку, прекратив обстрел, чтобы не ударить по своим. Эта привычка разбудила его и сейчас.

Тотчас проснулась и дочь, будто дожидалась пробуждения отца, и властным плачем попросила кушать и сменить пеленки, которые промокли до самого горла. Анечка торопливо распеленала дочь, сменила пеленки и дала дочери грудь, полную материнского молока. Ребенок жадно вцепился в сосок и зачмокал, утоляя голод. Насытившись, дочка, как обычно, вытолкнула сосок изо рта и мгновенно заснула снова.

Иван Петрович, наблюдая эту картину со своей стороны кровати, наслаждался домашним покоем и своим семейным счастьем: – Любящая жена и ребенок, – что еще нужно ему для мужского счастья, – думал он, обнимая Анечку, закончившую кормить дитя. Вечером она снова подарит ему свои объятия, откликаясь на каждое его движение и полностью отдаваясь женскому чувству, не сравнивая мужа с другими мужчинами, которых у нее не было.

Именно эти сравнения прежних женщин так мешали ему в прошлой жизни, разрушая любовную страсть, и вызывая сомнения в искренности чувств тех, прошлых, женщин. Сомнения мужчины в чувствах женщины разъедают взаимность, как ржа разъедает металл, и вскоре на месте былой страсти и влечения остаются лишь сомнения и разочарования.

Голос тёщи из кухни пригласил их к ужину. Тёща не зря хлопотала у печи: на столе красовался большой и румяный рыбный пирог с карасями, что водились в изобилии в здешних озерах: даже в озере, что примыкало к городку, этих карасей было вдоволь, и жители изловчились их ловить даже зимой по толстому льду.

Такую рыбалку Иван Петрович видел в свой прошлый приезд, когда венчался с Анечкой, и дня три спустя прогуливался с ней вдоль речушки. Завидев рыбаков на озере, Анечка предложила пройтись и посмотреть за рыбалкой. Трое мужиков посреди озера у камышей, что росли островком, устроили тягу, которая представляла собой две лунки, продолбленные в толстом льду и соединенные между собой желобком, тоже выдолбленном во льду. Тяжесть льда придавила озерную воду, которая стояла в лунках и желобе почти вровень со льдом. Двое мужиков деревянными лопатами гребли воду в желобе из одной лунки в другую, создавая течение воды, которая поднимаясь из лунки, тянула за собой сонных карасей и мелкую рыбешку, поэтому этот способ рыбной ловли и назывался тягой.

Третий мужик сачком выхватывал рыбу из лунки и выбрасывал на снег, где уже валялись десятка два рыбешек с мужскую ладонь. Выброшенная на снег рыба делала два-три взмаха хвостом и тотчас замерзала на морозе, покрываясь корочкой льда. Подивившись этой рыбалке, которой он не видел никогда прежде, Иван Петрович тогда купил у мужиков десяток карасей покрупнее и принёс их тёще, которая испекла пирог с рыбой. Такой же пирог стоял на столе и в этот вечер. Антон Казимирович под рыбный пирог хлопнул пару стопок водки, но уловив осуждающий взгляд Евдокии Платоновны, убрал бутылку в шкафчик, что висел на стене.

– Метель стихла, видимо завтра будет ясно и морозно, – молвил тесть, раскрасневшись от водки и разбирая карася из пирога на косточки, –