Мед и яд любви - Юрий Рюриков

Каждое слово проносится сквозь нашу душу как мгновенная комета, у которой есть ядро — смысл и есть хвост — переживание этого смысла, ощущение от него.

Все мы знаем, что язык — орудие общения, но он не меньше — орудие ощущения. Мы воспринимаем язык двуедино: сознание улавливает смысл слова — ядро кометы, подсознание — «подсмысл», подтекст — хвост кометы. Каждое слово действует на нас видимо и невидимо, каждое, как камешек в воде, рождает круги в сознании и в подсознании, в мыслях и в чувствах. Это двуединое влияние — нормальный психологический механизм, и через него язык дает нам и знание жизни, и ощущение от нее.

Жизнь, видимо, держится на наслаждении жизнью — это, пожалуй, ее самый простой и самый могучий корень. Все проявления жизни, все ее веточки растут из радостного ощущения жизни, и когда живительные потоки радости мелеют, это мелеет главная жизненная сила, которая поддерживает жизнь.

Иностранное слово для нас — часто бесхвостая комета, одно только смысловое ядро без шлейфа чувств. Вернее, это касается большинства слов научной и публично-официальной речи. Среди иностранных слов, и научных, и бытовых, много приятных или красивых по звучанию, и на них как бы наброшена вуаль загадочности, романтическая дымка: планета, энергия, кратер… Такие слова тоже обогащают язык психологически, несут в себе светлый заряд ощущений.

Но чаще всего научное или официальное слово (реконструкция, адаптация, тенденциозный) — это голое, мертвое слово, вокруг него не светится тот ореол ощущений, который окружает каждое родное слово и который рождается в раннем детстве. Такое иностранное слово действует на нас только своим смыслом, и у пего не сдвоенная, а половинная жизнь: оно для нас — только сухая информация, голое сообщение — без ощущения.

И принимает его в нас одно только сознание, а в подсознании — на том месте, где должна была проблеснуть мгновенная радость узнавания, молниеносный хоровод намеков — в этой немой пустоте вспыхивает болезненное ощущение чужеродности, горечь обманутых ожиданий — горечь от того, что не сработал механизм языковой радости — исключительно важный, рожденный еще в младенчестве психологический механизм.

Языковая радость — одна из центральных именно человеческих радостей, одна из главных душевных пружин, которые выращивают в человечке человека. И пред-людей, наверно, эта радость делала людьми не меньше, чем радость от труда. И тем катастрофичнее нынешнее вымирание языковой радости: ее нехватка, наверно, с той же силой расчеловечивает людей, с какой сама эта радость очеловечивает их…

Кризис языка — кризис душ и чувств.

В том, что языки обмениваются друг с другом словами, есть, возможно, не только близкая польза, но и дальняя, послезавтрашняя закономерность. Может быть, именно через такой обмен и станет рождаться будущий всемирный язык — или, как ступень к нему, несколько мировых языков (славянский, романский, английский, арабский, индийский, китайский…).

Впрочем, возможно, таким языком сделается какое-нибудь новое эсперанто — но богатое, полное души, чувств, оттенков. Возможно, что оно — через долгие вереницы столетий — станет как бы вторым языком всех людей Земли, а потом, может быть, и первым, единственным… Неизвестно, случится ли это, возникнет ли такой всемирный язык; но если случится, это будет, видимо, очень болезненный переворот во всей ткани человеческой культуры, во всей ее плоти и крови.

Уменьшить эту болезненность сможет, наверно, только резко замедленный — «эволюционный» — ход языковых революций. Есть, пожалуй, предел, сверх которого перемены становятся болезненными для человека, тяготят нервы, души. Какой именно этот предел, неизвестно, ко для разных людей он разный: больше для детей, меньше для взрослых, больше для здоровых и сильных нервами, меньше для больных и ослабленных…

Тут, видимо, лежит самая тяжелая психологическая проблема всей нынешней революционной эры: какой именно ритм перемен безвреден для человека (и значит, для общества) и чем вредит нынешний сверхритм. Увы, психология даже еще и не подступилась к этой тяжелейшей проблеме, а ведь от нее, пожалуй, зависит весь ход прогресса.

Наверно, и в языковых переменах есть свой порог безопасности, и чем дальше мы за него заступаем, тем больнее это для наших чувств, нервов. Нынешние перемены, видимо, далеко переступили этот порог, они резко перенапрягают нашу психику, наводняют ее потоками тягостных ощущений.

Половодье сухих иностранных слов — это только часть тех языковых перемен, которые иссушают нашу психику, делают ее рассудочной. Точно так же действует на нас и язык науки, и публично-официальная речь вообще — речь печати, радио, учебников, тьмы просветительных и научно-популярных статей. Их речевая сухомятка часто лишена чувств, полна онемелых, отсиженных слов, состоит из оборотов, длинных, как товарный поезд, — в них забываешь начало, дойдя до конца… И даже обычные живые слова, попадая в это безвоздушное пространство, заражаются его мертвенностью и выцветают, обескровливаются.

Это как бы вырожденный язык, язык старческий — из одного логического смысла, почти без эмоций. Вспомним о мозговых полушариях: левое ведает отвлеченным, логическим мышлением, правое — образным, чувственным. Речь науки и публичная речь — это как бы «левополушарная речь», но отсеченная от правого полушария и потому гербарно засушенная.

В этой речи и русские слова часто теряют радостную энергию жизни, костенеют, делаются тускло-тяжелыми. Научное и публично-официальное слово — это как бы иностранное слово для нашей психологии, для наших чувств. Это машинное, безэмоциональное слово, и оно рождает в нашем подсознании ту же рябь неприятных ощущений, какую рождают сухие иностранные слова.

Хронические вереницы таких неприятных ощущений десятилетиями моросят на наш мозг, с утра до ночи атакуют его своими серыми дождями — и неслышно, с неожиданной стороны расшатывают людям нервы, подтачивают дух.

Во времена НТР наука в сотни раз больше вторгается в атмосферу будней. И точно так же ее логическая сухость вторгается в повседневный язык, наводняет «словосферу» будней. Русский язык как бы начинает делаться для нас иностранным, отчуждается от наших душ и чувств. Пожалуй, наука сегодня так же отравляет язык — а через него и человеческие чувства, души, как отравляет природу нынешняя научно-техническая база человечества.

Языковая атмосфера, в которой мы живем, пропитывает всю повседневность; школа, работа, собрания, радио, газеты, ТВ — с утра до вечера почти весь этот слой «звукосферы» засорен усеченной, засушенной эмоциональностью. Машинное, безэмоциональное отношение к слову все глубже пропитывает чувства людей, их психику. Сегодня, по-моему, это один из генеральных обеднителей наших душ.

К сожалению, мы не видим этого, так как не видим психологическую роль языка — его вторую вселенскую роль. Мы понимаем язык плоско — только как орудие общения, передатчик информации, эдакую огромную азбуку Морзе. Мы не знаем, что язык — строитель человеческих душ, и такое отношение к нему — обычная часть всего нынешнего допсихологического отношения к миру.

Современное наше сознание считает, что жизнью людей правят экономические, социальные и политические интересы, законы базиса и надстройки. А вот как правят нами законы человеческой природы, как они переплетаются с законами социально-экономическими, как делят власть с ними — все это современное сознание не видит.

Во времена дорационалистического сознания (в древней Индии, Китае, Греции, в Европе средних веков и Возрождения, в Передней и Средней Азии) философия постоянно пыталась постичь, как природа человека правит его жизнью. Старались понять это (хотя и мифологически) и религиозные мыслители, и философы-идеалисты всех веков и народов.

К сожалению, база нашего нынешнего миропонимания узка — она не вбирает в себя многие вершинные достижения мировой мысли. А ведь марксизм возник как переработка трех великих вершин европейской мысли — немецкой идеалистической философии, английской буржуазной политэкономии и французского утопического социализма. Увы, мы до сих пор не понимаем азбучную истину: наша философия может стать умнее других философий, только если она вберет в себя их ум — станет сплавом всех вершин человеческой мысли.

Нынешнее сознание — это как бы перископ, в котором есть линзы экономического, социального и политического зрения, но нет — или почти нет — линз психологического зрения. Потому-то, ища законы жизни, мы видим только часть таких законов, постигаем жизнь вполглаза. И пока мы не встроим психологические линзы в перископ своего сознания, пока не сольем их лучи с социальными, мы будем видеть жизнь полуслепо.

Как же действует на людей язык, строитель человеческой души?