Мед и яд любви - Юрий Рюриков

И все-таки автор недоуменного письма — удар набата, дуновение завтрашних бурь, хотя уже и сегодня они набирают шквальную силу. Это, видимо, рационал, как бы «человек без подсознания», у которого вместо ощущений — логика. У него почти нет к девушкам обычного, непосредственного влечения чувств, он относится к ним, как расшифровщик людей, «решатель кроссвордов», «познаватель».

Но его рационализм и делает его душу «ущербной»: он как бы ампутирует из этой души ее «душу» — тяготение к другим людям — и не дает вырасти в ней эгоальтруизму.

У таких людей чувства — это как бы мысли в эмоциональной упаковке, мысли, которые проникли внутрь чувств и подменили их эмоциональную плоть рациональной. Сознание как бы захватывает чужие земли, и из двух зон души — думающей и чувствующей — у человека остается почти одна только думающая. Обычно это бывает к старости, когда чувства у людей слабеют и душа делается рассудочной.

Рассудочность, рационализм — как бы раннее постарение души, и человек-рационал живет по законам чужого возраста. (Возможно, кстати, что и поэтому автор записки охладел к интимным отношениям: психологическое постарение может вести и к сексуальному). Такое раннее постарение души, такая жизнь по законам чужого возраста захватывает сейчас все больше людей. Это, видимо, массовый вывих в психологии современного человека, и он больно действует на все стороны жизни.

Второй враг.

Но это только первое звено той цепи, которая сковывает сегодня человеческие чувства. В ней есть и другие звенья, часто парадоксальные, и они накладываются на психологию людей с неожиданной стороны.

«Тесный контакт, особенно с людьми, которые мне дороги, редко приносит с собой радость. Истинное наслаждение я нахожу только в таких контактах, где со мной говорят о самом волнующем меня, не обращаясь ко мне лично. За это люблю театры, лекции и экскурсии. Они помогают мне снять напряжение и вселяют ощущение добра и желание его делать.

Мне 28 лет, я не замужем, родственники прочат мне страшное будущее. Но что тут страшного, и чем чревата моя жизнь?» (Ленинград, август, 1980).

У этой молодой женщины странная необщительность. Личные связи, обычно самые радостные для людей, почти не дают ей радости — радость она получает только в безличном общении. В чем причина такого парадокса? Может быть, у нее очень ранимые нервы, и она быстро устает от близких?

Психологи выяснили, что нервы человека стремятся к наилучшему для них уровню возбуждения — оптимуму такого возбуждения. Если нервы у человека возбудимы мало (например, у флегматика), ему надо больше возбуждающих влияний жизни. Если нервы очень возбудимы (например, у меланхолика, холерика и вообще у любого нервного человека), им надо меньше возбуждений — т. к. они быстрее устают.

Личное общение втягивает в себя все душевные силы человека; оно насквозь конфликтно, состоит из постоянных противоречий, противомнений, противожеланий.

В неличном общении (в театрах, на лекциях) не надо ничего решать, ничего отдавать — только получать впечатления, только переживать чужие судьбы — потреблять, а не создавать. На это тоже идет меньше душевных сил, и люди, которым таких сил не хватает, безотчетно выбирают себе более легкие пути — пути наименьшего сопротивления, как говорят в физике.

Но экономия душевных сил — это бумеранг, который больно бьет по человеку: она не укрепляет душевные силы, а, наоборот, еще больше ослабляет. Снова действует парадокс живой энергетики, «правило наоборот»: отдавая, тем самым получаешь, т. к. упражняешь, усиливаешь струны души, а экономя силы, не тренируешь их — и этим уменьшаешь.

Чем чревата такая жизнь, наверно, понятно: человеку, который плывет по течению, легче попасть на мель, чем дойти до цели. И если молодая женщина не переборет свою «необщительность», ей может грозить холодное одиночество.

Необщительность, полуобщительность — новая массовая черта сегодняшней психологии, второй враг личной жизни. Ее рождает и ослабление чувств (то есть ослабление тяги к другим людям), и скрытое ощущение своей неполноценности, и боязнь, что к тебе плохо отнесутся, и невладение культурой общения. В аграрном обществе царило естественное, как бы детское искусство общения — его рождала открытость, распахнутость души. Это естественное искусство пропало в нынешней городской жизни, а новое искусство общения — «искусственное», основанное на умениях — не пришло ему на смену.

Как иностранные слова вредят любви.

Необщительность зовут «некоммуникабельностью» на той русской латыни, из которой чуть ли не наполовину состоит нынешний язык науки. Иностранные слова ордами вторгаются сейчас в русский язык, они захватили — оккупировали — множество чужих земель, и это вторжение, пожалуй, одна из главных сторон нынешнего кризиса языка.

Язык науки — а во многом и печати, радио, телевидения, — стал как бы метисом, помесью русско-иностранных слов.

Иностранные слова двояко действуют на родной язык. Во-первых, они обогащают его — обогащают названиями, которых нет в родном языке («нервы», «поэт», «кризис»), и это главная причина, по которой язык притягивает к себе иностранные слова. Такое обогащение языков — важнейший закон их жизни, благодатная норма, и оно идет тем сильнее, чем сильнее межнациональные связи. Вполне возможно, что в будущем такие связи станут еще теснее, и языки будут смешиваться, «интернационализироваться» еще глубже.

Но именно поэтому и нужно, чтобы обогащение языков не обедняло их духа, не рождало в людях и в языках психологические и эстетические изъяны.

Бывает, что иностранные слова и обогащают и обедняют язык — обогащают своим смыслом, а обедняют звучанием — как, скажем, слова «психология», «экстрасенс», «синхрофазотрон»[41]. Когда таких слов мало, их чужеродность не очень отравляет дух языка, а смысловая польза от них больше, чем психологический и эстетический вред.

Но когда таких слов много, дух чужеродности в языке резко нарастает, и родной язык начинает как бы отдаляться, отчуждаться от тебя. С началом НТР иностранные слова стали вторгаться к нам лавинами, причем чаще всего они или тяжеловесны, или некрасивы, чужеродны по звучанию. И самое главное — для многих из них, может быть для большинства, есть «эквиваленты» («равнозначцы», ровни) — русские слова с одинаковым смыслом[42].

Нынешняя публичная речь — как поле, полное сорняков: на каждый колос пшеницы приходится колос овсюга, и мы не восстаем против нашествия чужеземцев, не объявляем им освободительную войну.

Сейчас в мире есть три подхода к иностранным словам. «Восточное гостеприимство» — как, скажем, в нашей академической психологии и философии, когда двери открыты почти каждому пришельцу. («Психологический журнал» и «Вопросы философии» можно понять только со словарем иностранных слов — такое там половодье латинизмов и англицизмов).

«Железный занавес», или «граница на замке» — как в Исландии: ни одно иностранное слово не получает там въездной визы, все без исключения переводятся на исландский язык. Это, пожалуй, обратная крайность «восточному гостеприимству», и она похожа на наш славянофильский пуризм XIX века (пуризм — от лат. «пурус», чистый — «очистительство», движение за чистоту языка). Туристы выступали почти что против всяких иностранных слов, даже против тех, которые обогащали язык. Они, как язвили о них, вместо «франт в галошах идет по бульвару в театр» писали: «хорошилище идет по гульбищу на ристалище в мокроступах»…

По-моему, самый разумный подход — «золотую середину» — пытается проводить французская Академия литературы и искусства. Раз в несколько лет она составляет списки чужеземных слов, которые не советует применять в официальном языке, на радио, телевидении, в школе[43]. Давным-давно, пожалуй, стоило бы создать стражу языка и у нас, и хорошо бы, наверно, чтобы тон в ней задавали глубокие и умные ревнители русского языка, а не поверхностные «русофилы».

Наводнение слов-чужеземцев — беда прежде всего не для языка, а для человеческой психологии. Страшен, по-моему, именно психологический вред людям от ненужных иностранных слов; тут лежит, пожалуй, главный корень дела, но его-то не видит нынешний поверхностный пуризм, да и вообще всякий внепсихологический подход к языку.

Публичный язык (особенно язык учебников, радио и телевидения) лепит по своему образу и подобию обыденную речь сотен миллионов людей, особенно ребят, молодежи. Его мертвенная сухость превращает в живой труп нашу обыденную речь, отнимает у нас радости и наслаждения от языка — от его сочности, точности, образности.

В родном языке каждое слово — сплав смысла и образа, гибрид значения и чувства. Мы говорим «стол» — и в нас безотчетно вспыхивает чувство чего-то стоящего, в подсознании мелькает смутное эхо от каких-то родственных слов. Мы говорим «тьма», и звук слова будит в нас мгновенное ощущение чего-то тяжелого, холодного, может быть, неприязненного. Мы говорим «веский», и в нас радостно высвечивается отблеск от слова «вес»…