Молчаливая слушательница - Лин Йоварт

подбородка. Отец словно молится. Глаза закрыты, размышляет о Рае. Или об Аде. Неизменно с заглавной буквы.

Вытягиваю руку, касаюсь отцовского лба.

Он – другого слова не подберешь – смертельно холодный.

Все действительно кончилось. Больше никакой «Пассионы», никаких голубых пилюль, никаких угрей.

Сжимаю тающие таблетки в испачканной ладони. «Я несла ему лекарства, детектив».

Поднимаю пустой стакан, упавший минуту назад, тру ногой пролившуюся жидкость. «Я увидела, что отец не дышит, и уронила стакан с «Пассионой». Вот здесь. Это любимый напиток отца. То есть, был его любимый напиток».

Нет нужды лгать.

* * *

В кухне по-прежнему никого. Где же Рут?

На заднем крыльце, которое блэкхантское агентство недвижимости вскоре назовет «уютным входом», я толкаю дверь в спальню Марка. Комната пуста, кровать аккуратно заправлена. Открываю шкаф. Тоже пусто.

Жара на улице невыносимая; мне становится дурно. Одежда липнет к телу.

– Рут?! – Раскаленный воздух поглощает мой сиплый крик. – Прости, зря я сказала, что ты мне не нужна!

Жарко, страшно жарко; даже хочется вернуть сырость и ненастье детства, когда я мечтала: вот однажды бесконечная серая пелена дождя и тумана поднимется, и перед мной предстанет другой дом. В этом доме будет семья, которая наконец-то – ведь дождь перестал и туман развеялся – увидит меня, свою давно утраченную дочь, и заберет к себе. Мы переедем в Дарвин вместе с Марком, и я заживу счастливо, в окружении яблочно-зеленой любви и солнечного света.

Все детство я упорно искала тот дом с семьей, а видела лишь бескрайние грязные холмы, коров за заборами, мусорный бак да пруд с утонувшим скотом и ржавым хламом.

Теперь же холмы запеклись и пожелтели. Они усеяны узловатыми скелетами деревьев, которые тянут к раскаленному небу иссохшие ветви. Молят Бога об облегчении страданий.

Я испускаю долгий, давно сдерживаемый вопль. Соседи далеко, они не слышат криков даже в глухой ночи – уж я-то знаю.

Хотя порой мне было любопытно. Любопытно, не просыпаются ли ночью Барбара, Роберт или Колин (наши ближайшие из далеких соседей), не думают ли, склонив голову: «Что за звук?», прежде чем вновь погрузиться в сон? Или Боскомбы в своей бессонной муке – не считают ли они, что это кричит Венди?

По растрескавшейся цементной дорожке иду к куриному загону, отведя взгляд от колоды в куриной крови. Здесь, стоя в тишине пустого двора, я понимаю – Рут ушла насовсем. Я больше никогда ее не увижу.

Прячась от безжалостного солнца, стараясь держаться тени, бреду назад в дом. От жары руки отяжелели и распухли.

Распухли.

Как мертвые губы отца.

Теперь я прибавляю шагу и не останавливаюсь до самой спальни.

Ничего не изменилось, но изменилось все. Простыня по-прежнему натянута на холодный подбородок, вентилятор по-прежнему крутится, жара по-прежнему удушает. Однако я должна посмотреть.

Вновь пять шагов до кровати. Делаю вдох – глубокий, медленный. Берусь за свисающий угол простыни. Угри в животе взвиваются на дыбы. Пусть все скорее закончится. Чтобы я покинула это место раз и навсегда.

Рывком откидываю простыню и одеяла. Живот сводит, рот заполняется желтой зернистой рвотой.

Отец мертв, мертвее некуда. А вокруг шеи крепко-накрепко затянут его собственный ремень.

Глава 39

Джордж и Гвен

Август 1944 года

Уже шесть месяцев он ее не бил – ни счетной книгой, ни рукой.

– Я так счастлива, – сказала Гвен Барбаре.

Та возникла на пороге, не прошло и получаса после возвращения Гвен и Джорджа из родильного дома.

С первого дня знакомства Барбара являлась на ферму Хендерсонов непрошенной, пешком одолевая полторы мили, – выпить чаю. В приходах соседки не имелось никакой закономерности, их невозможно было предугадать, и Гвен постоянно казалось, будто Барбара ее оценивает – ни дать ни взять свекровь. Испекла ли Гвен с утра печенье? Чисто ли в кухне? Сушится ли белье на веревке по понедельникам?

– У меня подарок для крохи.

Барбара протянула сверток, и Гвен ощутила укол вины – вспомнила, как рассказала ей о своей беременности.

– Когда я ждала Колина… – затянула Барбара.

– Ты радовалась? – перебила Гвен.

Правда, тут же пожалела о своем вопросе: если верить Арнольду, у Колина были «проблемы с головой» из-за кислородного голодания при рождении.

При первой встрече Колин привел Гвен в замешательство. Мальчик был красивым, сильным и с чудесным характером, но почти никогда не смотрел в глаза, а еще вертел головой так и эдак, словно слышал звуки, недоступные другим. Хотя какой же Колин мальчик, одергивала себя Гвен, – он всего на три года младше ее. Она испытывала к нему необыкновенную признательность, поскольку Колин прекрасно доил коров, убирал навоз и справлялся с другими бесконечными делами на ферме. Гвен так не сумела бы.

Еще Колин был прекрасным слушателем. В первое утро своей бесплатной работы в помощь Джорджу он принес на кухню половину ведра молока, которое они пили ежедневно. Гвен машинально предложила мальчику чаю. Колин с улыбкой кивнул и уселся во главе стола, на место Джорджа. За чаепитием Гвен вдруг разговорилась, начала рассказывать о том, как ей нравилось работать у Стэна в Уиллшире и какой виноватой и ущербной она себя чувствовала, живя у двоюродной бабки, – незваная, нежеланная. Каждое утро Колин приносил молоко, садился пить чай, слушал и кивал, часто повторяя за ней слова. Никогда не выражал недовольства крепостью заварки и с большим воодушевлением поедал печенье с изюмом. Шли дни и недели, и Гвен начала получать настоящее удовольствие от присутствия Колина, от того, как вежливо и трогательно он вторит ее словам…

– Радовалась? – переспросила тогда Барбара. – Наверное. – Она перевела взгляд за окно. – А вот после рождения малыша… – Откусила печенья с изюмом и сурово посмотрела на Гвен. – Материнство – это тебе не сахар, знаешь ли. Сначала месяц за месяцем толстеешь и набираешь вес, нося внутри… паразита. Потом сами роды – настоящее Божье наказание для женщин. А когда возвращаешься домой, у тебя прибавляется тысяча новых дел.

Гвен собрала пустые чашки, поставила в раковину. «Божье наказание»? Конечно, рожать и растить ребенка – тяжкий труд, особенно такого, как Колин, но материнство наверняка приносит и много радости? А еще – друга на всю жизнь… Гвен коснулась чуть округлившегося живота.

– У меня остались «беременные» платья, – заявила Барбара и смерила ее взглядом с головы до ног. – Ты гораздо крупнее меня, зато не придется покупать новые.

Наверное, платья лучше не брать… Вдруг в результате у Гвен родится ребенок, как Колин, а сама она ожесточится, как Барбара? К тому же если Колину восемнадцать, то платьям уже девятнадцать лет. Зачем Барбара их хранит?

Ополаскивая чашки, Гвен репетировала отказ. «Спасибо, Барбара, но мне пообещала свои платья подруга, которая в прошлом году родила». Подруга? Какая подруга? Друзей у Гвен больше не было. За исключением улыбчивого Арнольда и, как ни иронично, Колина. От отвращения к самой себе у нее сжалось сердце. Как она смеет отказываться от предложения Барбары?..

Словом, всю беременность Гвен носила эти платья – и сейчас была в одном из них, поскольку ее потемневший и сморщившийся живот оставался большим и несуразным.

Она развернула бумажный сверток, который Барбара положила на стол. Внутри лежала детская одежда.

– Это вещи Колина, – пояснила гостья. – Староваты немного, зато не надо покупать новые.

После ухода Барбары Гвен прилегла вместе с Марком на единственную кровать в его комнате, обняла малыша и дала волю слезам.

Глава