Свеча Дон-Кихота - Павел Петрович Косенко

в холодную постель, а когда поют петухи, приходит жена. Как султаншу, провожают ее три-четыре мужчины. Вот какая веселая жизнь у моего сына».

Монолог старика-казаха проникнут безнадежностью: сын в степь не вернется, да и степь уже не та…

О трагедии аула, оставленного один на один с ужасной бедой, — сильный рассказ «Страшный танец кутерме». В нем взят неожиданный ракурс: рассказчиком выступает антрепренер маленькой провинциальной труппы, скитающейся по степным городкам, человек недалекий и лишенный всякой щепетильности, но не злой.

Во время скитаний в буран труппа натыкается на казахский аул, потерявший весь скот, стоящий на пороге голодной смерти. «Проклинал я прежде жизнь актерскую, а как увидел, что там у них в ауле делается, так сказал: смотрите, артисты, вы вечно озлоблены и проклинаете жизнь, вот где действительное горе… Я узнал, что в этой местности джут. Джут, надо вам сказать, скверная штука… Степь покрывается льдом, скотина бьет ногами этот лед и не может достать травы: поголодав, падает и не может встать… В том ауле, куда мы приехали, пропали уже все лошади, пропал бараны, коровы, верблюды».

Рассказчик слушает страшную песнь отчаянья, которую поет голодный аул. Он искренне сочувствует несчастным людям, но своим антрепренерским умом тут же прикидывает: эффектное зрелище! «Вот что нужно этому чудовищу, публике, вот чего она ищет в театре… Чего ищет в театре публика? Она идет насладиться смехом, красотой — или видеть такое страдание, чтобы почувствовать свое мещанское счастье. Идет, чтобы сказать: вот как страдают люди, а я, слава богу, нет».

Антрепренер привозит аулчан в город и устраивает представление. «Раздвинулся занавес, и на сцене лежала настоящая голодная лошадь, а оборванные киргизы начали песню — песню жалобы, песню слез, песню отчаянья. И начиналась эта песня так: „Душно нам стало в степи: земли не хватает, скотина у нас умирает, весь скот у нас скоро будет кутерме, скоро мы сами будем кутерме. Кто нас тогда будет поднимать?“»

Спектакль имеет огромный успех, зрелище подлинного горя потрясает даже павлодарских мещан (тем более, что это их ни к чему не обязывает), но власти не могут допустить правды на сцене. Антрепренера с его несчастными «артистами» в двадцать четыре часа выселяют из города…

5

В самый канун первой мировой войны Сорокин начал печатать в газете «Омский вестник» роман «Хохот желтого дьявола». Роман печатался с продолжением, отдельными фельетонами, издатели смотрели на него как на полубульварное чтиво, способное помочь привлечению новых подписчиков. Они спохватились только после объявления войны, когда действительность стала зловеще повторять вымысел писателя. Роман допечатывался с большими купюрами.

Впоследствии Антон Сорокин называл «Хохот желтого дьявола» своим шедевром, и он имел право гордиться своим произведением, несмотря на его художественное несовершенство. Трудно назвать в русской и мировой литературе писателя, который сумел бы в этот исторический момент так прозорливо заглянуть в ближайшее историческое будущее, как это сделал Сорокин.

Среди писателей либерально-демократического толка царила тогда благодушная уверенность: время больших войн навсегда прошло, человечество настолько выросло и цивилизовалось, что никогда не допустит их.

А омский писатель показал Землю, охваченную пламенем, показал ужас и размах большой войны двадцатого столетия.

Он прямо указал и на то, что войну несет «Желтый дьявол», несет капитализм.

Рассказ ведется от имени одного из участников и руководителей войны, некоего полковника. После победы вчерашние союзники ссорятся между собой, назревает новый конфликт. Полковник едет в Париж к всемирно знаменитому банкиру Дацарио организовывать заем для продолжения войны. Дацарио демонстрирует полковнику всемогущество золота:

«Он подошел к окну, раскрыл его и показал рукой — смотрите. И я посмотрел с пятого этажа. На большой улице копошились люди, как муравьи и быстро неслись автомобили, трамваи, мчались на велосипедах. Банкир сказал:

— Это они воюют за право жить. Война без выстрелов, но есть раненые и убитые. Посмотрите, на окраинах города апаши и хулиганы — это выбитые из строя. Вот посмотрите — статьи в газетах, тут написано: нашей стране нужно вооружиться, так как соседние державы сделали крупные заказы на пушки, пулеметы и броненосцы. По достоверным сведениям соседняя держава спешно готовится к войне. Все эти статьи оплачивает известный пушечно-литейный завод для того, чтобы иметь больше заказов, вовлекая в войну, которая рано или поздно, но благодаря этому заводу произойдет между двумя могущественными державами».

Иркутский литературовед В. Трушкин пишет в книге «Литературная Сибирь первых лет революции»: «Это был откровенный и резкий протест писателя против жестокой бессмыслицы войны, затеваемой маленькими тщеславными полковниками на иностранные займы. Сатира Сорокина метила далеко. Герой его „Желтого дьявола“ в сознании читателя невольно ассоциировался с коронованным полковником — последним самодержцем Николаем II, щедро бравшим займы у французских банкиров для расправы в первую очередь с непокорными подданными».

Но выше пацифизма Сорокин, далекий от марксистских идей, от большевистской партии, подняться, конечно, не мог.

Однако его общественная позиция в канун и в начале мировой войны выгодно отличалась от позиции многих известных русских писателей, даже принадлежавших в прошлом к демократическому направлению, одурманенных милитаристским и шовинистическим угаром. Среди них были и Леонид Андреев, и Куприн, и Брюсов, и Гумилев, и Северянин.

Не многие разглядели сразу же тяжесть трагедии, что несла война русскому народу, прежде всего Горький, Блок, Маяковский.

«Хохот желтого дьявола» Сорокин считал своей общественной заслугой и, как всегда, гиперболически веря во всемогущество печатного слова, сам сшивал вырезки из «Омского вестника» и рассылал их всюду, куда мог, наивно надеясь, что, может быть, его предостережение еще остановит чудовищный локомотив войны.

Но локомотив уже мчался под уклон.

Именно за «Хохот» Сорокин и добивался Нобелевской премии — он претендовал не на литературную премию, а на так называемую премию мира, присуждавшуюся за антивоенную деятельность. Нобелевская премия ему нужна была для рекламы, в данном случае вернее — пропаганды своего романа-предостережения.

Этой же цели служило и «имевшее место» в первые месяцы войны «самоубийство» Сорокина. Не случайно оно «произошло» над немецким городом Гамбургом. Этим фантастическим способом писатель выражал свой протест против начавшейся бойни.

Опубликованный в «Огоньке» и «Синем журнале» так сказать автонекролог Сорокина сильно повредил его репутации, окончательно убедив многих окружающих, что перед ними или безумец или авантюрист. Но редакции, действительно, с ходу заинтересовались его рукописями. Впрочем, это продолжалось недолго, и как только выяснилось, что Антон Сорокин жив, интерес к нему пропал.

«Патриотический» ажиотаж вообще не захватил омских литераторов. Об этом свидетельствует, в частности, выпущенный ими в 1915 году большой коллективный сборник «Жертвам войны» (доход от него целиком шел «на нужды