Полынь – сухие слёзы - Анастасия Туманова

– Можно. – Антип отвернулся. – Танька чудом с языком осталась, а Шадриха опосля говорила, что могло и сердце у ней лопнуть с перепугу. И как бы я потом на свете жил?

– Так ведь моя одна придумка-то была, моя! – шёпотом заголосила Акулина. – А как обделать – всё ваш Ефим выдумал, а не ты!

– Оно понятно… Но ведь я с Ефимкой-то пошёл. И отговаривать его не стал… Но коли б знал, что такое выйдет, – кобелём цепным бы на нём повис, а не пустил бы! У меня допрежь в ушах Танькин крик бьётся. Худо это было… – Антип поднял голову и, глядя в заплаканные глаза Акулины, твёрдо сказал:

– И с тобою я видеться посему боле не могу. Радости не будет на тебя смотреть. Ты – девка красивая, лучшей себе найдёшь, а мне – не надобно. И шуток таких вперёд не выдумывай. Дурак-то, навроде нас с Ефимом, на них завсегда найдётся, можно и до смерти человека уморить.

Акулина разрыдалась.

– Да что ж это… Антип, да что ж ты делаешь… Из-за пустяка меня бросаешь, кромешник ты! А перед людьми мне теперь как показаться? Что люди-то скажут?! Осрамят меня, осмеют, а за што?!

– Чего тебя срамить? – немного удивился Антип. – Мы с тобой, друг Акуля, не женихались, тятя тебя для меня не сватал, я тебе не обещался…

– Скажешь, и не целовал меня, паскудник?!

– Ну, может, и было один раз… Так не видал же никто!

– Сердце моё видало! – выкрикнула Акулина. Антип кивнул ей на дом, но девушка, уже ничего не видя, отчаянно кричала ему в лицо:

– Ах ты, срамник, паскудник, леший бессовестный, идолище поганое, да за что же?!. Нешто я тебя не любила?! Нешто не говорила тебе, что, кроме тебя… кроме тебя… И из-за чего?! Из-за Таньки-дуры ты меня… Да чтоб тебе света не увидеть, и-и-ирод…

В доме скрипнула дверь, тусклый клин света упал на снег.

– Ступай, Акуля, не то мать выйдет, – посоветовал Антип и, уже отходя в темноту, добавил: – Прости. Не ведал, что так обернётся.

Акулина в ответ подхватила брошенный у ворот топор и запустила его в Антипа. Через мгновение топор прилетел обратно и аккуратно воткнулся в заборную поперечину. Мёрзлый забор загудел. Акулина беззвучно взвыла и, зажимая руками рот, опрометью кинулась в избу.

Прошло больше месяца. Зима уже шла к концу, стал понемногу прибавляться день. Голодное село считало часы до снеготая, но в феврале вновь ударили такие страшные морозы, что застыла даже вода в колодцах. На улицах не было ни души: лишь ватаги бесстрашной молодёжи по-прежнему шатались по селу или забивались в солдаткину избу для посиделок. Захаживал туда, как ни в чём не бывало, и Ефим Силин, который теперь в открытую крутился возле рыжей Таньки. Та расцветала всеми веснушками, млела, бледнела и теряла дар речи, оставаясь в силах лишь лепетать, когда Ефим давал волю рукам: «Да что ж это вы, Ефим Прокопьич, вздумали, на людях-то…» Ефим всхохатывал, скаля зубы, и время от времени косил зелёными наглыми глазами на пустое место у окна.

– Что, Устьку дожидаешь? – ржали парни.

– Надобна больно крапива эта… – сразу темнея, цедил сквозь зубы Ефим. – Попомнит она ещё у меня, дождусь времечка…

Но на лавке рядом с кадушкой больше никто не сидел: никакие уговоры, никакие посулы не могли заставить Устинью Шадрину прийти на посиделки.

– Смотреть на вас тошно… – зло говорила она прибегавшей за ней Таньке. – А на тебя, дуру, больше всех! Он тебя чуть до родимчика не довёл, опозорил на всё село – а ты за ним, задрав хвост, бегаешь! Посрамилась бы, тетёха! Он ещё и насмеётся над тобой, за ним не замёрзнет, прибежишь опосля мне жалиться!

Танька обижалась, надувала губы, убегала на посиделки одна.

В ночь на Сретенье холод стоял такой, что позеленевшее небо, казалось, вот-вот расколется от мороза и осыплет звёздами снежные холмы. На удивление забившихся по избам крестьян, в эту ночь парни особенно разошлись: почти до рассвета на сельской улице слышались смех, ругань, песни.

– И мороз их не берёт, наказанье с чертями! – дивились мужики, свешивая бороды с печей и сонно прислушиваясь к крикам и хохоту за околицей.

– Кромешники! – шипели бабы. – Праздник святой, а они, нехристи, лиходействуют! Тьфу, прости господи, грома небесного нет на них…

Наутро у колодца нашли замёрзшее тело Данилы Шадрина. Он лежал на снегу, скорчившись, в одной рваной рубахе, рядом стоял пустой полуштоф, а дырявый зипун висел высоко на дереве у него над головой. Кто-то пошутил над ним, пьяным, забросив зипун на ветку, и Данило в эту ледяную ночь так и не дошёл до дома.

Село взорвалось. Почти во всех домах родители пытали взрослых сыновей: «Ваше дело, каторжники?!.» Но испуганные парни клялись и божились на всех святых, что Данилы Шадрина они не трогали. Тут же как-то разом все вспомнили, что Ефим Силин всю зиму грозился отомстить «проклятой игоше». Парни, впрочем, на Ефима не показывали; напротив, утверждали, что этой ночью его никто не видел. Но Прокоп Силин, вернувшись домой с сельской сходки, пошёл прямо на конюшню.

– Ты Данилу уходил, сатана? – в упор спросил он пасынка. Лицо у него было такое, что двое цыганских мальчишек, разбиравших ремни упряжи, быстро переглянулись и выскочили из конюшни прочь. Ефим, который чистил скребницей смирного рыжего мерина, поднял голову, взглянул на отца сумрачно.

– Не я… – сказал словно нехотя. – Меня и в селе-то не было.

– А где был? Где был, сучий потрох, отвечай!

– Не скажу.

Каменея лицом, Прокоп запер двери конюшни и снял с гвоздя вожжи.

К вечеру того же дня Силин подъехал на санях к дому Шадриных, откуда уже вынесли в церковь покойного. Навстречу гостю вышли Агафья со старшей дочерью. Устинья, не поздоровавшись, сразу же ушла в сарай, стукнув промёрзшей дверью так, что звон пошёл на весь лес. Агафья же, с сухими воспалёнными глазами, с застывшим лицом, поклонилась:

– Здоров будь, Прокоп Матвеич.

– Прости, ради Христа, Агафья, – не ответив на приветствие и стягивая с головы мохнатый волчий малахай, хрипло сказал Прокоп. – Прости, недоглядел. Ефимка мой созоровал. Пошутить, дурни, думали, головы-то пустые, а вон чего вышло…

Агафья коротко вздохнула. Молча, кивком головы, пригласила Прокопа в избу. Тот ненадолго задержался у саней и в избу вошёл, нагруженный двумя мешками.

– Муки вам привёз, – сдавленно, отдуваясь, сказал он и сбросил свою ношу у печи. – Солонины, пшена… Масло вот тут… примешь, что ль?

– Спасибо, Прокоп Матвеич, – помолчав, сказала Агафья. – Девки-то у меня просвечивают уж. Верно, грех такое говорить, только отмучился Данило и меня мучить перестал. Ведь всё из дома в кабак перетаскал… прости, господи, его душу грешную, – она перекрестилась. Несколько минут молчала, словно задумавшись. Молчал и Прокоп. С улицы доносилось яростное скрипение лопаты: Устинья раскидывала снег.