Полынь – сухие слёзы - Анастасия Туманова

– И думать забудь! Ума-то достанет…

– А нашей Таньке одна Устинья Даниловна голова! – ехидно подзудила Акулина. – Как их милость скажет – так Татьяна и сделает, а то как же?

– Дура ты дура, дубина стоеросовая… – сквозь зубы процедила Устя. Танька, воинственно тряхнув рыжей косой, вскочила:

– А пойду вот! Сами поглядите, как пойду! Сейчас и пойду!

– И крест сымешь?

– А вот сыму!

– Ступай, ступай, коль башка пустая. Страху натерпишься да зад отморозишь, велик будет барыш! – сердито сказала Устинья, но её голос утонул в дружном визге девичьей ватажки:

– И то верно! Иди, Танька! Опосля расскажешь, как всё было-то, может, и мы…

Танька медленно и торжественно поднялась с лавки. Перекрестившись и пробормотав: «Прости меня, господи, дуру непутную…», она сняла с шеи шнурок с крестом, отдала его насупленной Усте и накинула платок.

На двор, под голубой свет месяца, высыпали все вместе. Было тихо, снег искрился и блестел, темнея лишь под деревьями, чёрная чаша неба, сплошь забросанная звёздами, опрокинулась над селом. От мороза тут же защипало щёки.

– Всем нельзя, – строгим шёпотом сказала Акулина. – Ей одной надо, пойдёмте, девки, назад в избу. А ежели она заверещит аль позовёт – тогда все вместе выручать и кинемся.

Танька в последний раз широко перекрестилась и решительно зашагала через пустой заснеженный двор на зады. Овина не было видно за высокими сугробами, и вскоре Танькин платок пропал из виду.

Девушки вернулись в избу, но разговор не клеился: все сидели, как на иголках, тревожно переглядываясь. Устя застыла у окна, прилипнув к замёрзшему стеклу.

– Вот моё тебе слово, Акулина, – не оборачиваясь, пообещала она. – Если хоть чего с ней приключится – я тебе всю морду кулаком разворочу. Уж точно никто не посватается, хоть ты все овины на селе с голым задом обеги.

– Да нешто я её нудила, Таньку твою? – обиженно буркнула Акулина, на всякий случай отсаживаясь подальше. – Сама она…

Она не договорила: со двора донёсся дикий, отчаянный, полный смертного ужаса крик. Девушки повскакали с мест и, роняя спицы и прялки, кинулись во двор. Устинья, раскидав всех, выскочила первая, босая ринулась по снегу навстречу чему-то взъерошенному, орущему, сломя голову летящему через двор – и поймала Таньку в объятия.

– Что, дура?! Нагадала?! Сухотку б на тебя!.. – и повлекла подругу в сени.

В избе, в кучке взволнованных, испуганных девушек Устя разжала руки, и встрёпанная бледная Танька мешком осела на пол. Она была перепугана так, что не могла говорить, её колотило, и ковш с водой невозможно было поднести к её трясущимся губам.

– Танюш, что там? Что было с тобой? Что, что, расскажи?! – теребили её подруги, но Танька лишь мотала головой и судорожно прижималась к Устинье. По её лицу текли слёзы, из горла вырывались короткие, отрывистые всхлипы, и видно было, что говорить она не может. Её трясли за плечи, брызгали в лицо водой, крестили, дули в глаза, но лишь через несколько минут Танька с трудом, заикаясь, смогла вымолвить:

– Схва-тил… Схвати-и-ил… И ка-а-ак за… за… заво-о-оет…

– Кто – овинник?! – обрадовалась Акулина. И тут же с воплем полетела на пол от сильного удара, а Устинья, морщась и потирая костяшки кулака, уже приказывала сестрёнкам:

– Дунька, Апроська, бегом до дому, бабку разбудите, пущай сюда поспешает, скажите – совсем худо с Танькой! Да живо мне, живо!

– Я с ними, чтоб не пужались! – подхватилась Васёна, и всех троих вынесло за дверь. Устя же, не обращая внимания на ревущую благим матом Акулину, сунула ноги в валенки, накинула свою куцую шубейку и шагнула за порог. Тут же вернулась – но лишь затем, чтобы взять у печи ведро с водой.

– У, шалая… Куда?!. Ведро-то на што тебе? – кинулись было за ней. В ответ яростно грохнула дверь. Прижавшись к замёрзшему окну, растерянные девушки следили за тем, как Устинья широким мужским шагом идёт через двор. На миг она задержалась у сарая, – чтобы взять в свободную руку увесистую жердь, – и тут же скрылась за сугробами.

На дворе, казалось, ещё больше усилился мороз. Месяц в радужных кольцах висел прямо над селом, заснеженные деревья потрескивали от холода. Устинья, свирепо раздувая ноздри, шагала по оставленным Танькой следам, не замечая, что в дырявые валенки набился снег и противно тает там, моча пятки. Впереди уже показался чёрный зев овина. Устинья поудобнее перехватила жердь и прибавила шагу.

Весь снег перед овином был истоптан. Устя, бухнув ведро на землю, некоторое время разглядывала следы, затем обошла овин кругом, сердито сплюнула, вернулась и заглянула внутрь. Было тихо и темно, хоть выколи глаза.

– Ну, кто там, – вылазь по-хорошему! – сурово приказала она. В ответ – тишина. Устя ждала долго, и в конце концов ей послышался не то писк, не то сдавленный смешок. Больше она не колебалась и, схватив ведро, с силой выплеснула воду прямо в чёрное нутро овина.

Раздался многоголосый вопль, и чёрные фигуры вылетели из овина на снег. Устинья взмахнула жердью, и та с треском опустилась на плечи одной из них. Снова истошный крик:

– Что деешь, ведьма?! Бога побойся! Эй, робя, Устька Шадрина здесь!

– Ну, кто в череду?! – Устя снова замахнулась. Человек шесть парней стояли перед ней, тяжело дыша, двое ожесточённо отряхивались от ледяной воды.

– Сдурела, стерва! – процедил один из них, взъерошив рукой мгновенно заиндевевшие волосы, и Устя узнала Ефима Силина. – Ну – чего взъярилась?! Пошутили над вами, дурами, – делов-то!

– Шутить умеючи надо, подлюга! – выругалась Устинья. – Танька вон чуть дышит! Через тебя, иродину, не дай бог, на всю жисть язык потеряет! А тебе что! Ты всё шутки шутишь, погань! Весело тебе! Выискал забаву, жеребец, чуть в могилу девку не загнал! Не слыхал, что люди до смерти пугаться могут?!

– Кто тебе тут погань, холера? – Ефим шагнул в свет месяца, отразившегося синим блеском в его недобрых глазах. Устинья поудобнее перехватила жердь. Ефим, заметив это, криво усмехнулся краем губ.

– Зря скалишься, – спокойно сказала Устя. – Ты меня, знамо, заломаешь, но и я добром не сдамся. Покалечить беспременно смогу, а там хоть убивай.

Ефим качнулся к ней, но опомнившиеся парни уже протестующе загудели, и от них отделился Антип – старший брат Ефима, кряжистый, широкоплечий парень со спокойным и некрасивым лицом.

– Осади назад, Ефимка. И так нехорошо сделали… – Он взял брата за плечи, отвёл от Усти. Ефим не сопротивлялся; видно было, что лезть в драку с девкой ему не хочется.

– Уходим, робя, – приказал Антип. Парни, смущённо поглядывая на Устю, ещё не опустившую своей жерди, начали отходить за овин. Антип легонько толкнул вслед за ними ещё ворчащего сквозь зубы Ефима. Взглянув на Устинью, спросил: