Хирургическое вмешательство - Олег Серегин

— А какое — настоящее? — Ксе чувствовал себя так, словно его накрыли периной — тяжело, душно и серо.

Жень облизнул пересохшие губы и тихо сказал:

— Даровать победу.

— Вне зависимости от исходной ситуации, — чеканно завершил Лья. — В разумных пределах, конечно. Ага! а вот и он.

Шаман вырулил к обочине и остановил машину. Ксе запоздало понял, где они: в нескольких шагах поднимались массивные, зеленые с оттенком бирюзы стены Белорусского вокзала. Милиции здесь действительно собралось много, с собаками и автоматами; Ксе пришло в голову, что, возможно, был звонок о готовящемся теракте, проверяют на взрывные устройства… Жень рядом с ним сжался в комок. Лья мог быть доволен, он все-таки выбил Ксе из равновесия. Шаман искренне не хотел думать о том, что кумирня бога войны пуста, что жрецам некому молиться о даровании победы, что силовым структурам приходится полагаться исключительно на физическое воздействие, и что кончиться это может очень плохо — но думал.

И еще думал о Жене, Матери Отваги, с болезненным недоумением пытаясь понять, кто и зачем принял то, жуткое решение, чего хотел этим добиться. Сказать Лье — и он бы, конечно, выяснил… но компетентный Лья был последним, к кому Ксе обратился бы с этим вопросом.

— Эй! — окликнул компетентный, — извините, что опоздали!

Ксе глянул в окно. К ним шел, ежась на холодном ветру, худой человек с совершенно белыми волосами. По серой куртке, которая сама по себе навевала мысли о Черкизовском рынке, змеились темно-алые узоры ручной вышивки.

Лья распахнул дверцу.

— Все в порядке, — сказал тот, садясь на переднее сиденье рядом со Льей. — Здравствуйте.

Голос был мелодичный и мягкий; новоприбывший повернулся на сиденье, и Ксе понял, что он вовсе не седой, а именно редчайшей масти платиновый блондин. Глаза в не по-мужски длинных, снежно-белых ресницах были ярко-голубыми — почти как у Женя.

Тут Ксе заметил, с каким видом таращится на беловолосого Жень, и встревожился: мальчишка точно пришельца увидел. Потом шаман сложил два и два и понял, что недалек от истины.

Лья усмехнулся.

— Простите, — сказал человек глуховато, — я не представился. Вообще-то я Ансэндар, но лучше просто Анса.

Выговор у него был неестественно правильный, точно у потомка белоэмигрантов, учившего язык у родителей. Сходство усиливала тонкая кость беловолосого и какая-то аристократическая сдержанность его движений и жестов. Лицо у Ансы было молодое, бледное и измученное; казалось, он знает за собой какую-то вину и все время ждет, что ему станут напоминать о ней.

Анса вежливо приподнял краешки губ.

— Извините, — сказал Ксе, не выдержав, — извините, но… вы — стфари?

6

В буфете было людно и шумно. Даниль за время аспирантуры успел забыть расписание и явился аккурат в обеденный перерыв. Поняв это, он оставил мысль перекусить в родном учебном заведении и собрался уже отправиться в нормальный ресторанчик, но приметил за увитой зеленью аркой матерщинника Гену. Тот в гордом одиночестве восседал за одним из преподавательских столов.

Настоящее имя у Гены было такое, что после смены родной языковой матрицы на русскую он и сам не мог его правильно выговорить. Руководитель практики работал в МГИТТ по контракту. Лаунхоффер сказал сущую правду насчет международных конференций: среди национальных школ медицины тонкого тела только немецкая и русская всерьез занимались теорией. По части практики Гена не уступал самому Ящеру, но хотел большего. Москва показалась ему ближе Берлина.

Даниль направился за арку. Во-первых, он просто хотел пообедать, а во-вторых, Гена был крупный специалист по Т-моделированию, то есть созданию искусственных тонких тел. Не то чтобы Сергиевского днем и ночью мучил вопрос об адском зверинце, но порасспросить кого-то вроде Гены он при случае намеревался. Аннаэр расспрашивать не хотелось — по многим причинам.

Гена дружелюбно вскинул ладонь.

— Я тут еще сижу, если что, — сказал он, жуя. — У меня следующая пара пустая.

— Да я девушек не приглашал, если что, — отшутился Даниль.

— А жаль!

Даниль ушел и вернулся с полным подносом.

— Ну, — панибратски изрек Гена, — рассказывай, йопт.

Сергиевского всегда занимало, разыгрывает Гена рубаху-парня или и в самом деле таков. Он даже для первокурсников был «Гена» и «матерщинник».

— Я документы относил, — ответил Даниль, принимаясь за салат. — И стипендию получал. А так я тут и не бываю почти, только разве у Лаунхоффера в лабе.

— Чего Ящер рассказывает? — непринужденно поинтересовался Гена.

Даниль не сразу понял, что услыхал кличку вместо имени, а поняв, несколько съежился.

— Ладно тебе, а то он не знает, как его называют! — захохотал Гена. — Его как-то на экзамене один страдалец Ящером Юрьевичем в глаза назвал. Оговорился со страху.

Даниль поперхнулся и вытаращился:

— Ящер съел его печень?

— Да ну! — Гена сверкнул зубами, и его подвижное лицо сложилось в знакомую надменно-насмешливую гримасу. — «И какой же я, — говорит, — по-вашему, ящер? Диплодок или велоцераптор?»

— Тираннозаурус Рекс, — пробормотал Даниль и вспомнил, как защищал диплом.

…Лаунхоффер крайне не любил присутствовать на мероприятиях, бессмысленных для него лично. На защитах он бывал либо индифферентен, либо зол, потому что являться приходилось просто для требуемого по протоколу количества преподавателей-специалистов. Ожидая своей очереди, дипломник Сергиевский утвердился в мысли, что его курсу исключительно повезло: Ящер рисовал в блокноте и не проявлял интереса к происходящему. Председательствовал сам ректор, человек терпеливый и снисходительный, рядом с ним сидела ласковая Ворона, все обещало хороший финал.

И надо же было Алисе аккурат перед выступлением Даниля, в пятиминутный перерыв, подойти к Эрику и отобрать у него блокнот. «Дети так стараются!» — послышался ее строгий шепот.

Презабавное, конечно, было зрелище: Лаунхоффер, тираннозавр недоумевающий и обиженный. Он так растерялся, что потянул из кармана сигареты, но Ворона тут же отобрала у него и их. Сокурсники, успевшие прорваться за финишную прямую, начали с понимающим видом перемигиваться. Данилю было совсем не смешно.

Эрик Юрьевич безнадежно пожал плечами и сложил руки на столе. Сначала Сергиевский заикался от робости, но потом понял, что грозный профессор попросту спит с открытыми глазами, и успокоился. Он сказал все, что положено, выслушал рецензентов, ответил на вопросы и уже, тихо побулькивая от облегчения и щенячьего счастья, готовился объявлять благодарности; в последний раз Воронецкая произнесла официальным голосом: «Больше вопросов нет?»..