Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны - Наталья Борисовна Граматчикова

«прославление вскормившей нас груди», о недостаточности которого сокрушается в стихотворном эпиграфе Уткин. Романтизация и лиризация «чекистского эпоса» силами очерковой прозы — вот подлинная задача автора. Такой подход сочетается со ссылками на академические издания, что позиционирует книгу не просто как пропагандистский, но как закрепленный научным авторитетом исторический нарратив.

Казымскому восстанию посвящен один из очерков книги — «След в тундре», занимающий 19 страниц издания 1976 года (с. 291–310). Если в современной историографии Казымское восстание рассматривается как первое выступление против политики советской власти на Севере в нескончаемой череде то затухающей, то вновь вспыхивающей мандалады, то в трактовке Бударина оно — тлеющая искра «последних заговоров»: композиционно очерк завершает «довоенную» историю ЧК.

Образность и идеологические акценты заданы внешней рамкой советского метатекста: высказывание Ленина о кулаках как о «самых грубых, самых зверских, самых диких эксплуататорах» предваряет очерк (с. 280), легитимизируя дегуманизацию «врагов». Очерки Бударина наследуют и выраженный антиисторизм официального дискурса: автор находится в том «сегодня», которое мыслится как единственно возможное, а не обусловленное всем ходом событий. Любое действие, помещенное в этот, «единственно возможный» контекст, облагается своеобразной «двойной данью»: кулаки оказываются виновны не только в том, что сопротивлялись неизбежному торжеству колхозов, но «убивали советских людей… накануне Великой Отечественной войны» (с. 281).

Очерк о Казымском восстании тесно связан с предваряющим его изложением дела кулака Дрикиса («Волчье эхо»). Все отрицательные герои, а в особенности Фриц Дрикис, — «чужие» во всем, от имен до невероятной силы и звериного чутья. Новая власть проносится над заповедными озерами на «легкокрылом биплане», а ее враги таятся в «лесистом и заболоченном междуречье», где их спутниками становятся медведи и волки.

Враги в очерках Бударина лживы, лицемерны, жестоки. И вместе с тем — привязаны к своему месту, верны ему и неотступны. Они невероятно витальны и сдаются только при полном отсутствии продуктов и боеприпасов. Невзирая на нередко необычные для местности этнические корни (как Фриц Дрикис, например), они целиком принадлежат «дикому» пространству: выстроенная ими по всем правилам оборонительной техники база в лесу именуется «логовом»[380]. Намерения «кулаков» экзистенциализируются: их жизненная траектория изначально определена как противодействие советской власти и не зависит от действий и решений государственных структур. Компромисс между коммунистами-чекистами и кулаками невозможен: «…Столкнулись две силы. Дрикис разваливал колхоз. Коммунист Морозов укреплял его» (с. 282).

Чекисты выполняют у Бударина роль посланников «нового мира», но их образы не слишком выразительны: они — «незаметные герои», те, кто неуклонно выполняет свою работу в любых условиях, не считаясь со временем[381]. Упомянуты лишь руководители операции — начальник Обь-Иртышского управления ОГПУ С. И. Здоровцев и представитель Уральского обкома С. Г. Чудновский. Многие не названы по имени. Среди них прямые исполнители карательной операции (командир отряда, представитель Уральского областного ОГПУ Булатов и его бойцы)[382].

Предыстория конфликта намечена пунктирно: изложение подчинено логике экзистенциального смертельного противостояния, не нуждающегося в дополнительной каузальности («Крепла культбаза — росла злоба врагов» (с. 296)). Вообще в тексте Бударина больше умолчаний и описательных конструкций, чем фактических данных. Причины «страшного преступления», совершенного «шайкой кулаков и шаманов» «в глухой лесотундре Обского Севера», бегло перечислены, но в пропагандистской логике не могут быть даже минимально осмыслены.

Для перемещения требований кочевников в сферу неприемлемого и незаконного Бударин переходит на обычный для советского дискурса язык: «На путях паломничества одурманенных религией хантов, ненцев к этим местам и выросла Казымская кульбаза — форпост культуры и новой жизни в глухом лесотундровом крае». «Наглые ультимативные требования к советским властям» богатеев перечислены тотально негативистским списком: «Не учить детей в школах, ликвидировать Совет на Казыме, восстановить в избирательных правах всех кулаков, убрать все фактории из тундры»[383]. Отчаянная попытка вернуть собственных детей в семьи выглядит хищением государственной собственности: «…Шаманы и кулаки совершили вооруженный налет на школу культбазы и в одну из зимних ночей увезли из интерната в тундру несколько десятков детей»[384].

Поскольку любое протестное движение в 1930‐х годах рассматривалось в историографии как продолжение Гражданской войны, то присутствие в конфликте «белых» (или следов их деятельности) практически неизбежно. Бударин дважды обращается к этому сюжету — сначала довольно пунктирно: «Самуил Гдальевич [Чудновский] предполагал, что в трагических и во многом непонятных событиях на Казыме дело не обошлось без бывших колчаковских офицеров. После разгрома Колчака и после мятежного двадцать первого года они еще скрывались в лесах и тундрах, работали пастухами у богатых оленеводов» (с. 292). Затем этот сюжет приводится в фольклоризированном виде, в беседе чекиста-ханта Посохина и председателя Березовского райисполкома Астраханцева:

«Надежные люди из охотников-ханты нам сообщили: казымскими кулаками и шаманами руководит белый офицер. Говорят, у него даже пулемет с собой.

— Откуда офицер на Казыме взялся? — усомнился Астраханцев.

— Все может быть. От Колчака мог остаться» (с. 301).

Загадочное «все может быть» переводит текст из исторического повествования в художественное, с выраженной возможностью двойных интерпретаций.

Финал очерка (глава «Западня») становится драматическим описанием подготовки расправы над доверчивыми коммунистами (детали убийства не приводятся, за исключением избиения «больной женщины П. Шнайдер»)[385]. «Колдовство двух шаманов» — ханты Ефима Вандымова и ненца Атлета — развивает мотивы неконтролируемых страстей при рационально организованной военной стратегии[386], вероломства, жестокости и др. Шаманы приносят жертвы, запугивают соплеменников, «злобно ощерившись желтыми прокуренными зубами». О последующем вооруженном столкновении отряда ОГПУ и восставших Бударин умалчивает. Очерк заканчивается тризной — состоявшимися 4 марта 1934 года похоронами восьмерых погибших «от рук кулацко-шаманской банды». Причем из текста невозможно установить, откуда берутся еще три жертвы.

Таким образом, очерк Бударина представляет собой конструкцию, где документальные факты включены в систему пропагандистских клише, умолчаний и искажений, особенно активных там, где речь идет о причинах конфликта. Необходимость обусловить происходящее «незаконченной Гражданской войной» приводит к укрупнению масштаба конфликта, где версия о «таинственном руководителе» восстания (белом офицере) одновременно и протоколируется, и фольклоризуется. Восставшие погружены в мир страстей и непросветленных эмоций, но противостоят им не доверчивые жертвы-коммунисты и не неназванные сотрудники ОГПУ, но в первую очередь сам ход истории.

2. ВОССТАНИЕ В ВОСПОМИНАНИЯХ УЧАСТНИКОВ И ОЧЕВИДЦЕВ В 1970‐Х

Движение по сохранению индивидуальной исторической памяти проявило себя и в Казыме, и в Березове в 1970‐х годах. В Фондах Березовского историко-краеведческого музея[387] хранятся воспоминания участников событий, относящиеся к этому периоду. Краткие воспоминания Василия Петровича Попова[388] и Георгия Ивановича Хрушкова[389] были, вероятнее всего, записаны пионерами Казыма в 1979 году[390]. К этому же времени относятся и заметно более подробные мемуары Гаврилы Михайловича Бабикова[391], самостоятельно записанные им на восьми