Рассказы - Исаак Башевис Зингер

— Даже если бы я знал, что с другой мог бы породить все двенадцать колен Израилевых,[125] я и то бы тебя не покинул. Я другую женщину на твоем месте и представить не могу. Ты — зеница ока моего.

— А что, если я умру?

— Боже сохрани! Я просто погибну от тоски. И нас похоронят в один день.

— Не говори так, это богохульство. Я тебе желаю прожить, пока мои кости не рассыпятся в прах. Ты мужчина. Ты найдешь себе другую. А я, что бы я делала без тебя?

Шмуль-Лейбеле хотел ответить, но она закрыла ему рот поцелуем. И тогда он повернулся к ней. Шмуль-Лейбеле любил тело своей жены. Каждый раз, когда она отдавалась ему, это потрясало его как чудо. Возможно ли, думал он, что ему, Шмулю-Лейбеле, досталось в полное владение такое сокровище? Он знал закон — человеку не следовало предаваться плотской похоти ради удовольствия. Но где-то в Священном Писании он читал, что мужчине дозволяется целовать и ласкать жену, с которой он сочетался браком по всем законам Моисеевым и Израилевым, и теперь он ласкал ее лицо, шею и грудь. Шоше заметила ему, что это легкомыслие. Он ответил:

— Ну, так пусть меня вздернут на дыбу. Самые святые люди тоже любили своих жен.

Тем не менее, он дал себе слово сходить утром в микву, прочесть несколько псалмов и пожертвовать деньги на бедных. Поскольку Шоше тоже любила его и ей приятны были его ласки, она позволила ему делать все, что он хочет.

Удовлетворив желание, Шмуль-Лейбеле хотел вернуться к себе в постель, но его одолевала тягучая сонливость. В висках ломило. У Шоше тоже болела голова. Она сказала:

— Мне кажется, в духовке что-то горит. Не открыть ли дымоход?

— Да нет, тебе чудится. Только холоду напустишь.

И так велика была его усталость, что он тут же уснул, и она тоже.

В эту ночь Шмуль-Лейбеле увидел странный сон. Ему приснилось, что он умер. Братья из похоронного общества пришли в дом, подняли его, зажгли в изголовье свечи, открыли окна и прочли молитву примирения с Господней волей. Затем они обмыли тело и на носилках отнесли на кладбище. Там его похоронили, и могильщик произнес над ним каддиш.

"Как странно, — подумал он, — что я не слышу жалобных воплей Шоше, ее мольбы о прощении. Неужели она так быстро утешилась? Или наоборот, не дай Боже, совсем убита горем?"

Он хотел позвать ее, но не смог. Попытался вырваться из могилы, но мышцы не повиновались ему. И вдруг он проснулся.

"Какой ужасный сон! — подумал Шмуль-Лейбеле. — Надеюсь, от него не будет дурных последствий".

В этот момент проснулась и Шоше. Когда муж рассказал ей свой сон, она немного помолчала. Потом проговорила:

— Горе мне. Я видела точно такой же сон.

— Да? И ты тоже? — испуганно спросил Шмуль-Лейбеле. — Как неприятно.

Он попытался встать, но не смог. Силы полностью покинули его. Он хотел проверить, не настало ли утро, глянул в сторону окна, но ничего не увидел. Всюду простиралась тьма. Шмуль-Лейбеле напряг слух. В обычное время он услыхал бы сверчка, скребущуюся мышь, но сейчас стояла полная тишина. Он хотел протянуть руку к Шоше, но рука отказывалась шевелиться.

— Шоше. — тихо сказал Шмуль-Лейбеле, — меня разбил паралич.

— Горе мне, и меня тоже, — ответила она. — Я не могу двинуть ни рукой, ни ногой.

Они долго лежали молча, ощущая свое бессилие. Затем Шоше заговорила:

— Знаешь что? По-моему, мы с тобой лежим в могиле.

— Боюсь, что ты права, — ответил Шмуль-Лейбеле загробным голосом.

— Да что же это, когда это случилось? И как? — спрашивала Шоше. Ведь мы же легли спать живые и здоровые.

— Мы, видно, задохнулись от печного угара, — сказал Шмуль-Лейбеле.

— Говорила я, что надо приоткрыть дымоход.

— Ладно, теперь уж поздно.

— Господи помилуй, что же нам теперь делать? Мы же были еще не старые.

— Ничего не попишешь. Такая, видно, судьба.

— Но почему? Мы устроили субботу, как положено. Я приготовила на завтра такой вкусный обед. Куриную шейку и рубец.

— Есть нам больше не придется.

Шоше ответила не сразу. Она пыталась понять, что у нее творится внутри. Нет, есть ей не хотелось. Даже куриную шейку или рубец. Ей хотелось заплакать, но она не могла.

— Шмуль-Лейбеле, нас уже похоронили. Все кончено.

— Да, Шоше, хвала истинному Судии! Мы в руках Господних.

— А ты сможешь, когда предстанешь перед Ангелом Думой, прочитать посвященный твоему имени отрывок?

— Смогу.

— Хорошо, мы хоть лежим рядом, — пробормотала

Шоше.

— Да, Шоше, — откликнулся Шмуль-Лейбеле, припомнив стих: "Прекрасны и приятны в жизни своей, и в смерти они нераздельны".

— А что будет с нашим домиком? Ты даже завещания не оставил.

— Достанется, наверно, твоей сестре.

Шоше хотела спросить еще что-то, но постыдилась. Ее занимала судьба субботнего обеда. Вынут ли он из духовки? И если да, то кто его съел? Но она почувствовала, что такой вопрос покойнице не к лицу. Она ведь была теперь не Шоше, мастерица месить тесто, а обмытое и окутанное саваном тело, с черепками на веках, с капюшоном на голове и с веточками мирта между пальцами. В любую минуту мог явиться Ангел Дума с огненным жезлом, и ей следовало приготовиться к ответу.

Да, краткие годы суеты и искушений пришли к концу. Шмуль-Лейбеле и жена его Шоше переселились в иной, истинный мир. В тишине они услышали хлопанье крыльев и тихое пенье. Ангел Господень прилетел за Шмулем-Лейбеле и его женой Шоше, дабы сопроводить их в рай.

КОРОНА ИЗ ПЕРЬЕВ

Реб Нафтали Холишицер, глава общины в Красноброде, на склоне лет остался без детей. Одна его дочь умерла в раннем детстве, другую унесла эпидемия холеры. Сын утонул, переправляясь на лошади через реку Сан. Осталась у реба Нафтали только внучка — сирота Акта. Женщины, как правило, в иешивах не учились, поскольку "царевна прекрасна сама по себе", а еврейские девушки все до единой — дочери царей. Но дома Акта училась. Всякий видевший ее бывал поражен красотой, умом и прилежанием этой девушки. Она была белокожа, черноволоса и синеглаза.

Реб Нафтали служил управляющим в поместье князя Чарторыйского.[126] Князь задолжал ему двадцать тысяч гульденов, земля не выходила из заклада, так что реб Нафтали построил (уже не для князя, а для себя) водяную мельницу и пивоварню, засеял хмелем сотни десятин. Жена его Неша была родом из богатой пражской семьи. В общем, они были в состоянии нанять для Акши самых лучших учителей. Один преподавал ей Талмуд, другой — французский язык, третий учил игре на фортепиано, четвертый — танцам. В восемь лет она уже играла с дедом в шахматы. Ребу Нафтали не было нужды назначать за ней приданое — она была наследницей всего состояния.

С раннего ее детства сыпались предложения о помолвке, но бабушка Неша была неумолима. Ей ничего не стоило, взглянув на приведенного шадхеном мальчика, сказать — "У него дурацкие плечи" или "Лоб узенький, сразу видать, что неуч".

Но случилось так, что Неша внезапно умерла. Ребу Нафтали было далеко за семьдесят, никто не сомневался, что он уже больше не женится. Половину дня он посвящал религии, а вторую — занимался делами. Встав на рассвете, он размышлял над Талмудом и Комментариями, писал письма старейшинам общины. Если кто-то заболевал, реб Нафтали спешил ободрить и помочь. Дважды в неделю он вместе с Акшей приходил в богадельню, неизменно принося для бедных суп и кашу. Не раз случалось, что Акша, такая утонченная и образованная, засучивала рукава и перестилала беднякам койки.

Летом, проснувшись после обеда, реб Нафтали приказывал запрячь бричку и вместе с Акшей объезжал поля и деревню. В поездке он рассуждал о делах, и было известно, что к советам внучки он прислушивался точно так же, как некогда — к советам ее бабушки.

Единственное, чего не было у Акши, — это подруги. Бабушка, бывало, старалась ее с кем нибудь свести; даже приглашала в дом девочек из Красноброда. Но у Акши не хватало терпения слушать их болтовню о тряпках и хозяйстве. Все учителя ее были мужчины, и потому Акшу держали от них подальше — кроме, разумеется, общения в часы занятий. Теперь ее единственным товарищем остался дедушка. Реб Нафтали на своем веку встречался с разными известными людьми. Он бывал на ярмарках в Варшаве и Кракове, Данциге и Кенигсберге. Он часами мог просиживать с Акшей и рассказывать о раввинах и чудодеях, о последователях лжемессии Саббатая Цви, о склоках в сейме, о капризах Замойских, Радзивиллов, Чарторыйских, об их женах, любовницах, придворных. Иногда Акша в восторге вскрикивала:

— О, если бы ты был моим женихом, а не дедушкой! — и целовала его в глаза и седую бороду. В таких случаях реб Нафтали отвечал:

— Я не единственный мужчина в Польше. Таких, как я, много да к тому же есть и помоложе.

— Где они, дедушка? Где?

После смерти бабушки Акша отказалась доверяться кому бы то ни было, даже дедушке, в деле выбора жениха. Точно так же, как бабушке виделось во всех только плохое, ребу Нафтали нравились все подряд. Акша потребовала, чтобы шадхены позволяли ей видеться с претендентами на ее руку, и ребу Нафтали пришлось уступить. Молодые садились в какой-нибудь комнате при открытых дверях, а старая глухая служанка вставала на пороге проследить, чтобы свидание не затянулось и не вышло за рамки дозволенного. Обычно Акше хватало нескольких минут, чтобы разобраться: большинство молодых людей казалось ей скучными и глупыми. Многие изо всех сил старались понравиться и отпускали неуместные шутки. Акша сразу их прерывала. Как ни странно, бабушка все еще высказывала свое мнение. Однажды Акша явственно услышала се голос: "Просто свиное рыло!". В другой раз она произнесла: "Бубнит, точно письмовник талдычит!"