Рассказы - Исаак Башевис Зингер

Шмуль-Лейбеле наверняка помер бы с голоду, не будь у него ловкой и сноровистой жены. Шоше помогала ему, как могла. Круглый год по четвергам она нанималась в богатые дома месить тесто, летом ходила в лес по грибы и ягоды, а заодно собирала шишки и хворост для печки; зимой щипала пух, из которого делали перины для приданого. Портняжить она умела лучше мужа, и как только он начинал вздыхать, копошиться без толку, бормотать себе под нос, она догадывалась, что работа не ладится, забирала у него мелок и показывала, что делать дальше. Детей у Шоше не было, но всем было известно, что бесплодна не она, а муж, так как все ее сестры рожали, а единственный брат Шмуля-Лейбеле был, как и он, бездетен. Местечковые женщины не раз уговаривали Шоше развестись, но она и слушать не хотела, потому что жили они с мужем в любви и согласии.

Шмуль-Лейбеле был мал ростом и неуклюж. Руки и ноги казались слишком велики для его тела, а на лбу с боков торчали два бугра, что часто свидетельствует о глупости. Щеки его, румяные, как яблоки, были гладки, только на подбородке торчало несколько волосков. Шеи у Шмуля-Лейбеле почти не было, и голова сидела на плечах, как у снеговика. При ходьбе он шаркал ногами, так что шаги его слышались за версту, и постоянно что-то мурлыкал, а с лица его не сходила дружелюбная ухмылка. Когда случалось, что нужен был посыльный, дело это вечно поручали Шмулю-Лейбеле, и он всегда охотно соглашался, как бы далеко ни приходилось идти. Местные зубоскалы наградили Шмуля-Лейбеле множеством разных прозвищ и без устали разыгрывали его, но он никогда не обижался. Когда другие ругали шутников, он отмахивался: "А мне-то что? Пусть забавляются. Дети, какой с них спрос…" Он угощал кого-нибудь из обидчиков конфеткой или орехом — безо всякой задней мысли, просто по душевной доброте.

Шоше была выше его на голову. В молодости она считалась красавицей, а в семьях, где она работала прислугой, о ней отзывались как о девушке чрезвычайно порядочной и прилежной. Многие молодые люди добивались ее руки, но она выбрала Шмуля-Лейбеле — за тихий нрав и за то, что он по субботам никогда не ходил с другими парнями на люблинскую дорогу любезничать с девицами. Ей нравилось его благочестие и скромность. Еще в девичестве Шоше любила читать Пятикнижие, ухаживать за больными в богадельне, слушать рассказы старух, сидевших у порога и штопавших чулки. Она постилась в последний день каждого месяца, в Йом-Киппур катан,[113] и часто ходила в женскую молельню. Другие служанки подсмеивались над ней и считали ее старомодной. После свадьбы Шоше немедленно обрила голову и плотно обвязалась платком; в отличие от прочих молоденьких женщин, она не позволяла ни единой пряди из-под парика выбиться наружу. Женщина, служившая в микве, хвалила ее, ибо она никогда не шалила и не плескалась в воде, а чинно совершала омовение, как положено по закону. Мясо она покупала всегда сугубо кошерное,[114] хотя фунт его стоил на полкопейки дороже, и обращалась к раввину при малейшем сомнении по поводу кошерности пищи. Не раз бывало, что она без колебаний выбрасывала пищу прочь и даже разбивала некоторые горшки. Короче, она была старательная и благочестивая женщина, и не один мужчина завидовал Шмулю-Лейбеле, что жена у него такое сокровище.

Превыше всех житейских благ супруги чтили субботу. В пятницу пополудни Шмуль-Лейбеле откладывал иглу и ножницы и прекращал всякую работу. В микву он всегда приходил один из первых и погружался в воду четыре раза в честь четырех букв Святого Имени.[115] Затем он помогал синагогальному служке вставлять свечи в люстры и канделябры. Шоше считала копейки всю неделю, но в субботу денег не жалела. В жаркую печь отправлялись пироги, печенье и субботняя хала. Зимой она готовила фаршированную куриную шейку, начиненную тестом и шкварками; летом пекла кугель из риса или лапши, смазанный куриным жиром и посыпанный корицей с сахаром. Для субботнего обеда готовился чолнт[116] из картофеля с гречневой кашей или из перловой крупы с фасолью, в глубине горшка пряталась сочная мозговая кость. Чтобы пища уварилась как следует, Шоше запечатывала духовку мягким тестом. Шмуль-Лейбеле смаковал каждый глоток и за каждой субботней трапезой приговаривал: "Ах, Шоше, голубушка, сам царь такого не едал! Вкуснее райской пищи!" На что Шоше отвечала: "Кушай побольше, на доброе здоровье".

Хотя память у Шмуля-Лейбеле была неважная, и он не мог запомнить наизусть ни единой главы из Мишны, все предписания он знал отлично. Они с женой часто читали и перечитывали "Доброе Сердце"[117] на идише. В полупраздники,[118] в праздники и в каждый свободный день он читал Библию, тоже на идише. Он не пропускал ни единой проповеди в синагоге и, несмотря на бедность, покупал у разносчиков всяческие книги, наставления в благонравии и поучительные истории, которые изучал вместе с женой. Ему никогда не надоедало повторять изречения из Священного писания. По утрам, едва встав с постели и вымыв руки, он начинал бормотать молитву. Затем он шел в синагогу и молился со всем миньяном. Каждый день он читал вслух несколько псалмов, а также те молитвы, которые люди менее серьезные частенько пропускают. От отца он унаследовал толстый молитвенник в деревянном переплете, содержавший правила и обряды на каждый день года. Шмуль-Лейбеле и Шоше соблюдали их все до единого. Он нередко говаривал жене: "Я наверняка попаду в геенну огненную, ибо некому будет прочитать по мне каддиш". — "Типун тебе на язык, — отвечала она. — Во-первых, всякое еще может случиться. Во-вторых, ты будешь жить до самого пришествия Мессии. В-третьих, кто знает, может, я помру прежде тебя, и ты женишься на молоденькой, которая народит тебе дюжину детей". В ответ на это Шмуль-Лейбеле вопил: "Упаси Боже! Лишь бы ты была жива и здорова. Уж лучше мне в геенне гореть!"

Всякая суббота была в радость Шмулю-Лейбеле и Шоше, но особенно наслаждались они субботой в зимнее время. Поскольку день перед субботним вечером короткий, а в четверг Шоше допоздна работала, в ночь с четверга на пятницу они со Шмулем-Лейбеле не ложились спать. Шоше замешивала тесто в кадке, покрывала его материей, а сверху клала подушку, чтобы лучше подошло. Затем она разжигала лучиной печь и укладывала в нее сухой хворост. Ставни в доме были закрыты, дверь заперта. Постель не убирали, чтобы на рассвете лечь подремать. До самого рассвета, при свече, Шоше готовила субботнюю трапезу. Она ощипывала курицу или гуся, если удавалось недорого купить, вымачивала и солила птицу и соскребала с нее жир. Поджаривала на раскаленных углях печенку для Шмуля-Лейбеле и пекла ему небольшую субботнюю халу. Иногда она лепила на хлебе из теста надпись — свое собственное имя — и тогда Шмуль-Лейбеле поддразнивал ее: "Шоше, я тебя ем. Шоше, я тебя уже проглотил". Любя тепло, Шмуль-Лейбеле забирался на печку и смотрел оттуда, как жена варила, пекла, мыла, прополаскивала, отбивала и резала. Субботний хлеб получался пышный и поджаристый. Шоше умела заплетать халу так быстро, что она, казалось, плясала у Шмуля-Лейбеле перед глазами. Хозяйка ловко орудовала лопаточками, кочергой, половником и гусиным перышком; иной раз она даже хватала горящий уголь голыми руками. Горшки кипели и бурлили. Иногда капля супа, выбежавшая через край, скворчала на раскаленной плите. Неутомимо стрекотал сверчок. Хотя Шмуль-Лейбеле недавно отужинал, у него снова разыгрывался аппетит, и Шоше подкладывала ему то куриное горлышко, то печенье, то сливу из компота, то кусочек тушеного мяса. При этом она шутливо укоряла его за обжорство. Когда же он пытался оправдываться, она восклицала: "Ох, горе мне, грешнице, я тебя голодом заморила…"

На рассвете, изнемогая от усталости, они ложились спать. Зато на следующий день Шоше не приходилось надрываться, и она с молитвой зажигала субботние свечи за четверть часа до заката.

История, которую мы хотим рассказать, случилась в самую короткую пятницу в году. Всю ночь шел снег, он засыпал дом по самые окна и завалил дверь. Как всегда, Шоше и Шмуль-Лейбеле трудились всю ночь, а под утро уснули. Встали они позже обычного, ибо не слышали петушиного крика; к тому же окна так плотно залепило снегом и льдом, что в доме было темно как ночью. Прочитав шепотом "Благодарю Тебя",[119] Шмуль-Лейбеле взял лопату и метлу и вышел во двор. Он расчистил дорожку перед домом и принес воды из колодца. Поскольку срочных заказов не было, он решил сегодня вообще не приниматься за работу. Сходил в синагогу, помолился, потом позавтракал и отправился в баню. На дворе стоял мороз, и мывшиеся в бане мужчины непрерывно покрикивали: "Пару! Пару!" Банщик выливал на раскаленные камни ведро за ведром, пар становился все гуще. Шмуль-Лейбеле разыскал жиденький веник, влез на верхнюю полку и стал нахлестывать себя, пока кожа не запылала огнем. Из бани он побежал в синагогу, где служка уже подмел пол и посыпал его песком. Шмуль-Лейбеле расставил по местам свечи и помог служке накрыть столы скатертями. Затем он вернулся домой и надел субботнюю одежду. Шоше, как раз закончившая еженедельную стирку, дала ему свежую рубаху, малый таллит[120] и чистые носки. Она произнесла благословение над свечами, и по всему дому разлилось субботнее благолепие. На Шоше был шелковый платок с серебряными блестками, желто-серое платье и лакированные остроносые туфли. На шее у нее была цепочка, которую мать Шмуля-Лейбеле, мир праху ее, подарила невестке при подписании брачного контракта. На указательном пальце сверкало обручальное кольцо. Пламя свечей отражалось в оконных стеклах, и Шмулю-Лейбеле казалось, что там, снаружи, была вторая такая же комната, и вторая Шоше зажигала там субботние свечи. Ему страстно хотелось сказать жене, что она полна благодати, но уже не оставалось времени, ибо в молитвеннике специально указывалось, что пристойно и похвально являться на богослужение в числе первых десяти человек. Шмуль-Лейбеле успел прийти к молитве как раз десятым. Верующие хором произнесли слова Песни Песней, затем кантор[121] пропел "Благодарность возгласим" и "О, возрадуемся". Шмуль-Лейбеле молился с жаром. Сладко ему было произносить знакомые слова, они, казалось, слетали с его уст сами собой, неслись к восточной стене синагоги, порхали над вышитой завесой перед Святым Ковчегом, над золочеными львами и скрижалями с десятью заповедями, и воспаряли к потолку, расписанному изображением двенадцати созвездий. А оттуда молитвы его несомненно возносились прямо к трону Всевышнего.