Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

— Соблюдайте заповеди Его, чтобы иметь право выйти в город воротами.

Он жалостливо посмотрел на мой чемоданец и посоветовал:

— Багаж сдайте в камеру хранения — как выйдете, направо, в тоннель.

На прощанье чиновник попросил меня расписаться в гроссбухе учета прибывших — толстой книге с цветочками на обложке. Последняя запись там гласила:

«Берш Ершович Ихуимудсон, канд. рус. — мат. наук, с дщерями».

Естественно, я написал: «Илья Борисыч, русский мыслитель с чемоданом».

По наклонному бетонному тоннелю я попал в камеру хранения. Гулкий каземат, тяжелые двери со множеством пломб и запоров. Зарешеченное пространство с полками, обитое жестью окошко приемки. Техник-хранитель в белой рубашке с черным галстуком, азартно играющий на компьютере в блицкриг, победно взревывая. Он с неудовольствием оторвался от экрана, натянул перчатки, взял мой чемодан и кинул в угол, в кучу других таких же, выдав мне пластиковый жетон. А на полках, на полках-то у них, скажу я вам, сплошь — ношеная разномастная детская обувь. Все забито! Это что же — собирают гуманитарную помощь в Анчурию?.. Я поспешил уйти.

Пересек двор и вошел в четырнадцатиэтажный жилой корпус. Внизу в стеклянном закутке сидел вахтер-охранник — багровая рожа, выпирающее из-под ремня брюхо, веснушчатые красные лапы в рыжем пуху. Вот это, простите за выражение, Фриц! (Карл — тот строгий, в круглых очках, занимается по утрам геноцидом, а Ганс попроще, с закатанными рукавами). Я предъявил ему свой зеленый пропуск, и он выдал мне ключ с биркой «13–09». Крутя ключ на пальце, я направился к лифту. Фриц вдруг крикнул: «Хальт!» — вполне, впрочем добродушно, с интонацией — «Погодь!» Я остановился. Людоед-охранник, покряхтывая, выбрался из тесной конурки, подошел и шутливо ткнул меня своим толстым пальцем в живот: «Хенде хох!» Я поднял руки — жалко, что ль! Фриц зашелся смехом, хлопая себя по жирным ляжкам. Потом поманил пальцем: «Ком!» Захватив у входа легкую металлическую тележку, мы спустились на цокольный этаж. Фриц отомкнул дверь склада и доверил мне таскать и укладывать картонные коробки с сухим пайком для прибывающих. Я краем глаза заглянул, чего там такое, — вздувшиеся крошечные консервица, обгрызенный пряник в фольге, ореховая скорлупка, пакетик зубочисток в бисерном чехольчике, все обложено ватой. Париям от ариев — наше угощенье!

В глубине склада находился огромный, мягко гудящий холодильник. Белоснежная его поверхность была вся в каких-то засохших бурых пятнах, вызвавших мое понятное любопытство. Тут как раз Фрица отвлекли, позвали сверху:

— Отто!

Что-то толкнуло, заставило меня схватиться за ручку и открыть холодильник. Я заглянул туда и в ужасе отшатнулся — в морозильную камеру было втиснуто скрюченное, с выступающими ребрами, посиневшее тело. Я завороженно смотрел — застывший иронический оскал, редкие зубы, должно быть, из евреев Севера, петербуржец, скажем, Замерзавец!

Я тихонько захлопнул дверцу холодильника, с трудом оторвал пальцы от липкой ручки и на цыпочках выскочил из склада. Прямо навстречу возвращающемуся, спешащему Фрицу. Он пристально посмотрел на мое, видимо, перекошенное лицо, заглянул в склад и погрозил пальцем: «Ферботен!»

Двумя руками, как вагонетку, я вытолкал груженую тележку наверх, получил от Отто-Фрица свою сухую пайку и, взяв коробку под мышку, скорей вошел в лифт и нажал кнопку «13». Лифт тронулся. Я поднял глаза и, задохнувшись от страха, вжался в угол — в стенку кабины был вбит ржавый крюк, и на нем висел голый худой человек со скрученными назад руками, с густой седой шевелюрой и высунутым распухшим посиневшим языком. Судя по ороговелым подошвам — еврей-труженик средней полосы, еврей-емельян — водохлеб ярославский, самаритянин. С него ало капало, на полу натекла багровая лужа. На груди у висюна качалась табличка с надписью: «Жида будет всегда время повесить, когда будет нужно».

Я вывалился из кабины на своем этаже и кинулся к девятой комнате. Трясущимися руками вдавил ключ, влетел в комнату и захлопнул за собой дверь. Уф-ф… Вроде никто не гонится, все тихо. Да… Какое-то время понадобится, чтобы привыкнуть, — чужой монастырь, свои дела. Я тяжело опустился на стул: «Прими усталого раба, Господь, в селениях счастливых!»

Огляделся. В комнате — облупленный умывальник, треснувшее зеркало над ним, шаткий пластмассовый стол, такой же стул, разрисованный нюрнбергский домик на стене, откуда выскакивала кукушка-репродуктор. В углу шконка — двухъярусные деревянные нары, на которых лежит поролоновый матрасик никакой толщины и ветхое стираное бельишко. На матрасе несмываемо выведено: «Дембель неотвратим» и «Мы вернемся», на простынях штампы «в/ч 51666», а на столе глубоко нацарапано: «П.Н.С., Е.Б.Ж. ЗГВ».

Я подошел к окну. С тринадцатого этажа открывался вид на окружающие густые нюрнбергские леса. Рядом проходила железная дорога, виднелись застывшие на станции товарняки. Из высокой трубы котельной валил черный жирный дым (у нас горит Беня? Уж восемь дней, что чудо, безусловно…). Я печально отвернулся, взял выданные мне листы со здешними инструкциями, вчитался:

«Догогие дгузья, управление Временного жилья для переселенцев приветствует Вас сердечно в Нюрнберге и желает Вам приятное время пребывания здесь. Соблюдайте следующие правила в Вашем и Нашем интересе:

1. Слушайте нашего персонала.

2. Храните ночной покой с 22.00 до 06.00 часов.

3. Соблюдайте тишину между часом и тремя ежедневно.

4. Броссайте муссор только в муссорные контейнеры.

5. Не вешайте белье на балкон.

6. Не сажайтесь на умывальники. Они оторвутся и этот ремонт обойдется дорого.

7. Не берите с собой никаких предметов потребления (вешалко, зеркало, подушко), которые Вам предоставлены для пользования ими здесь. Помните, как Вы были рады этим вещам. Такое действие было бы нечестным по отношению к следующим переселенцам, и кроме того — это воровство.

8. Пользуйтесь туалетами в коридорах.

9. Применяйте, пожалуйста, туалетные щетки.

10. Перед отъездом верните ключи от комнат.

Большое спасибо. Ваше Временное жилье для переселенцев».

А вот примечания: «Как вести себя при сирене. Закрыть окна глухо, замки на дверях не ломать, продвигаться по особо обозначенным путям бегства, харонять спокойствие…»

Тут кукушка вдруг высунулась из домика и грянула железным голосом, я аж вздрогнул: «Ахтунг, ахтунг! Важное сообщение! В здании администрации открылась столовая!..»

Ну что ж, хорошее дело. Сходить, что ли, отведать разносолов, тем более талоны надо использовать.

Вниз я спустился пешочком, по лестнице. Заставить себя войти в лифт с висюном я не мог.

Я только было ступил на крылечко столовой, как меня ласково схватили за плечо:

— Ты куда — баландой травиться? Новенький, что ль? А мы уже третий день загораем, патриархи уже, к Богу в райх… Да тут, на пересылке, долго не держат, завтра грозятся всех разогнать.

Передо мной стоял веселый кучерявый крепыш в мятых спортивных штанах и выцветшей майке с надписью: «Welcome to Holocaust». Вокруг него клубились жены, дети, тещи с опухшими ногами, тести в пиджаках с орденами, друзья дома — так называемая мишпоха.

— Мы, как приехали, поели разок ихней ледяной свинины, как будто дома этого добра мало было! — радостно говорил этот, как я его обозначил, Чубчик Кучеявый. — Так бегали потом всю ночь, такое отторжение шло!.. Пошли лучше с нами, погуляем.

Он как раз выводил свое племя на прогулку, за ограду. Я согласно пожал плечами. Выбрались за ворота и двинулись по направлении к стадиону имени Франкенштейна. Я брел в окружении всех этих бородатых, горбоносых, большеглазых, галдящих. Много их было. Имен я не запоминал, все равно завтра разбежимся. (Имя им, как уже отмечалось, Легион).

Повсюду — вдоль дороги, на асфальте вокруг стадиона, в аллеях парка — шумела местная толкучка. На траве, прямо на земле, на немецких подстилках были разложены шмотки. Недобитые сервизы, резиновые влагалища, тутошние украшения, пытошные инструменты, искусственные пенисы, туземные бусы, ценные пенсы в нос, музыкальные шкатулки из Эдо, оловянные игрушки, домашние тигли, всякие яркие и блестящие вещички. Веселый ярмарочный гам — явно не последнюю рубашку продавали.

По дорожкам парка катались на роликовых коньках — подростки, взрослые, старушки, мамы, толкающие перед собой коляски с киндерами, негры в саронгах — все проносились лихими кругами, закладывая виражи, с ветерком обгоняя. На скамейках и на газонах, на солнышке и в теньке — сидели, лежали, обнимались, слушали карманные шарманки, пили из баночек, закусывали, разложив снедь, — эдакая нюрнбергская питательная смесь Снайдерса с Мясоедовым, Ганса с Саксом.

Теплый воздух. Озеро за деревьями. Сегодня четверток, четверг. Я вспомнил Торо — человека, который был Четвергом (Thursday), а окружающая среда — его Пятницей. Как он жил в приятном одиночестве возле такого же вот озера. И он учил, неприхотливый: «Нам не следует обзаводиться новым платьем, пока мы не совершим чего-нибудь такого, что почувствуем себя новыми людьми… Наша линька, как у птиц, должна отмечать важные переломы в нашей жизни». А ведь сегодня как раз такой день, его безусловно следует отметить белым камешком. И я решился — натурально обменял на толкучке свою овчину, валенки и лапсердак. Обмен происходил под неумолчный вспомогательный гвалт мишпохи («Камрад, посбавь!», «И вы нам еще вкручиваете, шо с вами Готт?!») и оказался весьма выгодным. Я стал счастливым обладателем немного потертой кожанки, почти новых джинсов и еще крепких кроссовок. Так вот они какие — альте захен!