Зверь - Ги Декар

Сначала поговорим о свидетелях обвинения. Я умышленно не буду особо распространяться о показа­ниях стюарда Анри Тераля, комиссара Бертена, капи­тана Шардо, доктора Ланглуа, инспектора Мервеля и профессора Дельмо. У меня есть все основания думать, что эти первые шестеро свидетелей только объективно рассказали об обстоятельствах, при которых на борту «Грасса» было обнаружено преступление, и об аресте и предварительных допросах предполагаемого преступни­ка. Позже, когда речь пойдет о характере самого пре­ступления, я вернусь к некоторым деталям в этих по­казаниях, оставшимся, на мой взгляд, недостаточно проясненными. Сейчас же мне кажется уместным на­чать с показаний седьмого свидетеля — сенатора Тома­са Белла.

Томас Белл нарисовал нам очень лестный и — при­знаем это — трогательный портрет своего сына Джона. Любой отец, если только он не лишен человеческих чувств, будет защищать память единственного сына, не­ожиданно ушедшего из жизни при трагических обстоя­тельствах. Такой отец искренне считает, что выполняет свой долг; ошибки и умолчания, которые могут случить­ся в его показаниях, в сущности, понятны и извинитель­ны. Сенатору Беллу, как всем несчастным отцам, не удалось этого избежать. Но прежде всего, хочу подчерк­нуть: я полностью согласен с моим глубокоуважаемым коллегой мэтром Вуареном, утверждавшим, что из по­казаний сенатора Белла «исключен малейший намек на чувство мести по отношению к убийце единственного сына». Я тоже совершенно убежден, что свидетель не испытывает враждебных чувств по отношению к обви­няемому. Им владеют другие чувства, он пересек Ат­лантический океан только для того, чтобы громко зая­вить за границей о достоинствах дорогого ему человека. Я,сказал «за границей», потому что в собственной стра­не молодого Джона, к сожалению, далеко не так цени­ли, как хотел нам дать понять его уважаемый отец. В действительности Джои Белл пошел совсем не по отцов­ским стопам! Если в юности он записался в морскую пехоту, то только потому, что отец заставил его это сделать после скандала, связанного с любовными по­хождениями. Самое малое, что можно сказать по этому поводу, это то, что этот темпераментный молодой чело­век отнюдь не стеснялся водить постоянную компанию с приятными, но малодобродетельными особами, обита­ющими в барах Манхэттена и ночных клубах Бродвея. Джон достойно исполнял свой воинский долг и вернул­ся с войны с четырьмя наградами, однако, в противопо­ложность тому, что растроганно утверждал отец, пере­несенные на войне лишения ничуть не умудрили его. Да­же напротив — казалось, что жажда женщин стала его неуемной страстью.

Именно в эту пору он познакомился с соблазнитель­ным созданием, Филис Брук. Ее официальная профес­сия— платная партнерша для танцев в одном из высо­коразрядных дансингов на Пятой авеню — служила прикрытием для неофициальной, менее достойной, на которую полиция часто закрывает глаза, но мораль осуждает. Среди бесчисленных друзей, которых она при­нимала у себя дома, был и Джон Белл, быстро поддав­шийся ее чарам до такой степени, что поначалу даже хотел жениться на ней. Отец, старавшийся разорвать любой ценой эту позорную для чести семьи связь, выну­дил Джона отправиться на ближайшем теплоходе — им оказался «Грасс» — во Францию.

Я упомянул этот факт исключительно потому, что он может иметь важное значение в моей дальнейшей речи, а также чтобы опровергнуть ту мысль, которую мэтр, Вуарен и господин генеральный адвокат Бертье ловко заронили в сознание господ присяжных, будто бы Джон Белл отправился в путешествие «из любви к Франции». В действительности причиной для этой поездки, решение о которой было принято в последнюю минуту, стала ба­нальная история, связанная с женщиной. Разве госпо­дин сенатор Белл не повторил здесь фразу, произнесен­ную его сыном перед отплытием, которая дает закончен­ное представление о ситуации: «Я очень хорошо понял.

папа, почему ты поторопил меня с отъездом. Ты был прав: эта девушка не для меня...»

Следовательно, как я уже дал понять, это совсем не то преступление, которое могло бы дать повод великой союзной нации требовать отмщения из чувства патрио­тизма. Соединенные Штаты доказали, что у них доста­точно здравого смысла, чтобы не рассматривать част­ный случай как межгосударственную проблему. Разу­меется, и я не устану это повторять, господину сенатору Беллу простительно выступать во французском суде присяжных в роли отца-заступника, но, как я полагаю и как это подтвердят впоследствии факты, большая сдержанность была бы для него предпочтительнее. Же­лающий доказать слишком много обычно ничего не до­казывает. Дополнив таким образом показания этого важного свидетеля, перейдем к следующему — родной сестре обвиняемого Режине Добрей.

Мадам Добрей явилась свидетельствовать против брата с таким напором, который не мог не удивить при­сутствующих. Но ничего нового из ее показаний мы не узнали, разве что убедились в одном: если в сердце Жа­ка для сестры не нашлось места, то и сестра платит ему тем же. Она его не любит, даже ненавидит. Я попытал­ся выяснить причину этой ненависти, которая проходит через все ее показания. Мадам Добрей напрасно при­крывалась здесь своими так называемыми «религиозны­ми принципами», не позволившими ей развестись с Жор­жем Добреем, с которым она живет раздельно четыр­надцать лет. Действительная причина гораздо более прозаическая: Режина Добрей не развелась с Жоржем Добреем просто потому, что муж продолжает выплачи­вать ей солидное содержание, которое и позволяет ма­дам Добрей так элегантно одеваться — уважаемая пуб­лика имела возможность это отметить. Если бы у Режины Добрей в самом деле были серьезные религиоз­ные убеждения, то любовь к ближнему выразилась бы и в любви к брату. Словом, я повторяю: она его ненави­дит. Эта ненависть, впрочем, есть закономерное продол­жение двух других чувств, глубоко укорененных в душе свидетельницы, — корыстолюбия и гордости. Корысть дала о себе знать, когда Добрей по совету родителей, боявшихся дурной наследственности, решил развестись с женой. Гордость же сквозит в той уничтожающей оценке, которую она не постеснялась дать книге своего брата, где в одном из персонажей узнала себя. И в особенности — в ее отношении к нежной и доброй Соланж. Невестка — дочь служанки! Этого она ей никогда не простит. Впрочем, я убежден, господа присяжные, что на ваше решение едва ли повлияют ее показания. Пе­рехожу к следующему свидетелю.

Выступление мсье Жоржа Добрея нам показалось не лишенным человеческого достоинства. Мы благодарны ему за то, что он неоднократно протестовал против то­го, что несчастного ребенка изолировали от внешнего мира. Но мы не можем простить свидетелю того, что раздельное проживание с женой он объяснил исключи­тельно страхом иметь ребенка, похожего на своего юно­го шурина. Жорж Добрей, известный в Париже бирже­вой маклер, просто боялся потерять престиж из-за трой­ного недуга Жака. Вызывает удивление, что у этого не слишком отважного человека явилась потребность вы­ступить в хоре вместе с другими и хоть немного доба­вить к обвинениям по адресу шурина, о чем свидетель­ствует его заявление об «очень выраженном отвраще­нии, которое внушали Жаку члены семьи».

Теперь мы подошли к теще подсудимого — Мелани Дюваль. Эта добрая женщина поведала нам, что «когда Жак был маленьким, он не был плохим ребенком». Сле­довательно, можно заключить, что в ту пору служанка семьи Вотье жалела слепоглухонемого мальчика. Но эти чувства резко переменились, когда встал вопрос о бра­ке Соланж с Жаком. Несмотря на свое скромное проис­хождение — а может быть, именно вследствие этого,— Мелани считала, что ее дочь могла бы выйти замуж за какого-нибудь нормального и богатого парня вместо то­го, чтобы связывать свою судьбу с убогим, у которого не было ни гроша. Это возмущало здравый смысл Мелани, женщины из народа, которая всю жизнь тяжело работала, чтобы сделать из своей дочери даму. И к то­му же главный упрек, даже позор,— я цитирую собст­венные слова свидетельницы — «думать, что такая кра­сивая девушка могла связать жизнь с человеком, кото­рый ее никогда не видел и никогда не сможет увидеть».

С этого времени более упорного врага, чем Мелани, у Жака не будет. Той Мелани, которая явилась сюда, чтобы прокричать со всей злобой, копившейся у нее го­дами: «Вы думаете, Соланж весело быть женой убий­цы!» Ибо у Мелани, которая, впрочем, ничего не знает о преступлении, нет никаких сомнений —ее зять, безус­ловно, убийца. Она желает даже, чтобы ее зять как можно скорее был осужден к высшей мере наказания и ее дочь, став свободной, могла бы начать новую жизнь.

Вспомните, господа присяжные, что ненависть ограни­ченного ума — беспощадна. И естественно, эту нена­висть Мелани перенесла на Ивона Роделека, прекрасно­го воспитателя, на которого она навешивает все мысли­мые грехи только за то, что он «подстрекал» ее дочь к браку. Старая служанка не останавливается перед ут­верждением, что «этот мсье Роделек загипнотизировал ее дочь», не останавливается она и перед бессмыслен­ными суждениями обо всем братстве Святого Гавриила.