Зверь - Ги Декар

— Между тем остается один пункт в этом тяжком деле, который господам присяжным может казаться не­ясным,— мотивы преступления. Если бы это преступле­ние было делом рук какого-нибудь садиста или свих­нувшегося, мы нашли бы ему объяснение — просто в наслаждении от убийства. Но у нас есть все основания полагать, что это предположение несостоятельно: пове­дение подсудимого до и после преступления, показания свидетелей, таких, как доктор Ланглуа, профессор Дельмо, ректор Марией и даже мсье Роделек, доказали, что Жак Вотье был не только в здравом уме, но и что он никогда не поступал необдуманно. Мы узнали также из показаний свидетелей, что у Жака Вотье было ярко вы­раженное предрасположение к насильственным дей­ствиям.

Мсье Жан Дони показал нам, на что был способен обвиняемый уже тогда, когда сбросил со стола кероси­новую лампу в садовом домике. Мадам и мсье Добрей признали у барьера, что их юный брат и шурин уже в детстве был настоящим зверенышем. Разве образчик та­кого поведения не был нам представлен здесь, в этом зале, когда мэтр Дельо производил то, что он назвал «экспериментом»?

Мудрые принципы поведения, привитые замечатель­ным воспитателем, до поры до времени усмиряли ин­стинктивные позывы к насилию, но ничто не доказыва­ет, что на борту «Грасса» в Вотье вдруг не проснулся зверь, что заявили о себе подавленные религиозной мо­ралью дурные инстинкты, которые нашли удовлетворе­ние в чудовищном преступлении. В ходе процесса никто не обратил внимания на то, каким образом в сознании слепоглухонемого могла зародиться мысль об убийстве. Но один из свидетелей, приглашенных защитой, доктор Дерво, пролил на этот факт новый свет. Как и все, заинтересовавшиеся в последние месяцы странным слу­чаем Жака, врач, в течение двадцати двух лет постоян­но наблюдавший за воспитанниками в Санаке и в тече­ние двенадцати лет изучавший психологию обвиняемо­го, заявил здесь, что он упорно искал причину, которая могла заставить Жака Вотье совершить подобное пре­ступление. И в конце концов он нашел только одно до­стоверное объяснение. Позволю себе процитировать соб­ственные слова свидетеля: «Жак слишком любил жену, чтобы позволить кому-нибудь отнестись к ней без долж­ного уважения. Не хочу оскорблять память жерт­вы, тем более что ничего не знаю о молодом американ­це. Но чувственные желания Жака Вотье, сосредоточен­ные на единственном существе — жене, могли заставить его попытаться устранить соперника... Сила у него гер­кулесова— он мог бы, наверно, убить, даже не желая этого. Это единственное правдоподобное объяснение его многократных признаний и его деяния».

Разумеется, мэтр Дельо поспешил заверить суд, что свидетель совершает ошибку. Всегда неприятно, когда показания свидетеля, на которого рассчитывали, обора­чиваются против вас. Ибо любой не может не признать здесь, что выдвинутое предположение тем более убеди­тельно, что пристрастие доктора Дерво, если оно есть, может быть только в пользу подсудимого. Что касается нас, то мы полагаем — и не устанем это повторять,— что вывод, сделанный доктором Дерво, основывается на здравом смысле: Жак Вотье убил под влиянием неосо­знанного порыва дикой ревности по отношению к не­знакомцу, который, как ему показалось в возбужденном воображении, посягает на его жену. Хорошо понимаем, что нам могут возразить: «Как вы объясните, что Жак. Вотье набросился именно на незнакомого ему Джона Белла, а не на какого-нибудь другого пассажира на теплоходе?» На это мы ответим: единственное свиде­тельство, на которое может опираться суд, допуская, что обвиняемый и жертва никогда не встречались до мо­мента преступления,— показания Соланж Вотье, собст­венной жены подсудимого. Но свидетельство жены, явившейся в суд с единственной целью — способствовать оправданию мужа,— можно ли его считать достаточно веским? Судить господам присяжным.

Что касается нас, мы убеждены, что Жак Вотье очень хорошо знал жертву до своего преступления, без малейшего колебания и без всякого труда добрался до каюты молодого американца, чтобы совершить убийст­во. В этом преступлении все было обдумано, рассчита­но, взвешено. После обеда Жак Вотье притворился спя­щим, ему это нетрудно было сделать, потому что он спал после обеда каждый день с начала путешествия. Он знал, что жена этим воспользовалась, чтобы выйти подышать на верхнюю палубу. Как только она ушла, он встал, пошел по коридору, в который выходили каюты первого класса, и поднялся по лестнице на площадку, откуда был доступ к каютам класса «люкс». Подойдя к каюте Джона Белла, он постучал в дверь. Молодой аме­риканец, который, должно быть, отдыхал в пижаме, под­нялся, чтобы открыть дверь и встретить посетителя. У Джона Белла не было никаких причин заподозрить в чем-либо безобидного с виду слепоглухонемого, с кото­рым он был знаком. Он закрыл выходившую в коридор дверь и спокойно снова улегся на койке: это важный момент, здесь мы расходимся с инспектором Мервелем, полагающим, что преступник воспользовался сном жертвы, чтобы ее убить. Это предположение кажется нам сомнительным — как тогда Вотье мог проникнуть в каюту?

Что же сделал слепоглухонемой, когда Джон Белл снова лег на койку? Несомненно, он сделал то, что отказывается сделать с момента ареста: издал несколь­ко тех гортанных восклицаний, которые могут создать впечатление, что он в состоянии объясниться устно. Воз­можно даже, Вотье присел на край койки и, воспользо­вавшись тем, что внимание молодого американца было отвлечено попыткой его понять, протянул руку к ноч­ному столику с тайной надеждой обнаружить на нем какой-нибудь пригодный для убийства инструмент. Чут­кими пальцами он прикоснулся к ножу для бумаги. Он уже больше не колебался. Резким движением схватил нож и нанес удар. Этот самый жест он без колебаний, с механической точностью воспроизвел по прибытии теп­лохода в Гавр, когда инспектор Мервель воссоздавал картину убийства.

Все произошло мгновенно: сильно заостренный нож для бумаги — следователь Белен представил суду его копию — перерезал несчастному молодому человеку сон­ную артерию. Из последних сил, с хрипом тот сумел до­браться до двери, чтобы позвать на помощь. Об этом свидетельствует кровавый след, который тянется от по­душки по ковру и до самой двери. Рухнув окончатель­но, он успел судорожно вцепиться пальцами в дверную ручку. Его тело мешало открыть дверь в каюту. Обезу­мевший от содеянного преступник в это время опустил­ся на койку и стал вытирать о простыню окровавлен­ные руки. Затем он впал в прострацию, забыв даже прикрыть дверь, на ручке которой повис убитый. Впро­чем, зачем ему запирать дверь, если он и не собирался отрицать убийства? У него не возникло даже желания покинуть каюту и вернуться к жене, чтобы признаться в совершенном в припадке ревности убийстве. Прежде чем сесть на койку, он сделал только одно — подошел к открытому иллюминатору и выбросил в море нож, ко­торый, как он сказал капитану Шардо, внушал ему омерзение. После этого он стал ждать, пока кто-нибудь явится в каюту и обнаружит преступление, о котором он не сожалел. Сколько времени продолжалось это со­стояние прострации? Как долго оставались наедине слепоглухонемой убийца и подпиравшая дверь колено­преклоненная жертва? Полчаса, максимум — час, до тех пор, пока их не обнаружил стюард Анри Тераль.

Чудовищное, почти непостижимое преступление, по­водом для которого явилась глупая и совершенно неоп­равданная ревность. Потому что даже на мгновение мы не можем предположить какие-нибудь ухаживания со стороны жертвы за мадам Вотье — это было бы оскорб­лением памяти убитого. В равной мере мы не можем предположить, что Соланж, поведение которой и отно­шение к мужу были всегда образцовыми, могла быть неверной мужу. Нет! Слепая ревность — вот причина этой роковой драмы! «Виновата страсть»,— скажут од­ни. «Безумие»,— скажут другие. «Обдуманное преступ­ление»,— утверждает прокуратура. И если нас спросят: «Каким образом могло возникнуть это чувство ревности по отношению к Джону Беллу у слепоглухонемого?» — мы можем ответить просто: «Благодаря запаху».

В самом деле, вспомним произнесенную здесь вчера слепым Жаном Дони фразу: «У нас, незрячих, есть осо­бое чутье, которое позволяет нам догадываться о на­строениях окружающих, незаметно для них улавливать самые интимные их чувства». У Жака Вотье, который не мог ни видеть, ни говорить, ни слышать, единствен­ное чувство развилось до такой степени, что могло за­менить все другие: это чувство обоняния. Развитое до опасной тонкости обоняние могло указать ему на при­сутствие в его жизни соперника. Жаку Вотье достаточ­но было только однажды идентифицировать Джона Бел­ла во время какой-нибудь случайной встречи, чтобы по­том уловить его запах где угодно, даже и на одежде жены,— ведь, как нам ясно объяснил мсье Ивон Роделек, для слепоглухонемого каждый человек обладает своим неповторимым характерным запахом. Этого за­паха могло быть достаточно для того, чтобы тотчас ро­дилась ревность, притом что ни Джон Белл, ни Соланж не подавали для нее ни малейшего повода.