Сказать почти то же самое. Опыты о переводе - Умберто Эко

Конечно (повторюсь еще раз), обратимость – предмет переговоров. Думаю, что, если заново перевести на итальянский отрывок из «Острова накануне» в переводе Элены Лосано, текст-источник будет узнаваем, даже если стихи, написанные влюбленным Робертом, станут иными. Более того, восприимчивому переводчику пришлось бы, в свою очередь, прибегнуть к переработке и отыскать аналоги в барочной итальянской поэзии (может быть, не те же самые, но способные произвести то же самое воздействие). То же происходит и в случае, упомянутом Нергор: думаю, предполагаемый «пере-переводчик» моего текста с норвежского понял бы, что вместо этих скандинавских песен нужно взять итальянские – если не «Пиппо этого не знает», то хотя бы «Пожарные из Виджу́»{♦ 68}.

Глава шестая

Референция и глубинный смысл

В семантике обсуждался и широко обсуждается вопрос о том, являются ли свойства, выраженные тем или иным словом, сущностными, диагностическими или второстепенными. Не собираясь возобновлять эту долгую дискуссию (см., напр.: Violi 1997), я подал бы такую мысль: эти различия всегда зависят от контекста. В случае слова chaumière свойство быть некой разновидностью жилища является, конечно, сущностным; но мы видели, что два различных переводчика сочли более или менее второстепенным такое свойство, как обладание крышей из соломы. Вести переговоры относительно Ядерного Содержания того или иного слова – значит решить, какие свойства должны считаться контекстуально второстепенными, чтобы их можно было, так сказать, «усыпить».

Но сейчас я хотел бы привести пример таких переговоров, которые производят впечатление вполне корректных, хотя при этом поднимают тревожную проблему.

6.1. Нарушить референцию

В своей книге «Роль читателя» (Eco 1979, Эко 2005: 337–454) я анализирую рассказ Альфонса Алле{♦ 69} «Вполне парижская драма» (Un drame bien parisien). Непосредственно для английского издания этого труда мой друг Фред Джеймсон сделал английский перевод данного рассказа. Во второй его главе два главных героя, Рауль и Маргарита, выйдя вечером из театра, возвращаются домой в экипаже (coupé) и начинают препираться. Нужно заметить, что тон и предмет этого препирательства будут существенно важны для дальнейшего повествования.

Джеймсон переводит так: домой они возвращались в «хэнсоме» (hansom cab). Верен ли такой перевод для слова coupé? Словари сообщают, что coupé — это небольшой закрытый четырехколесный экипаж с двумя местами внутри и кучером снаружи, спереди. Coupé часто смешивают с «бругамом» (brougham); однако последний может быть двух– или четырехколесным, с двумя или четырьмя местами внутри, и кучер сидит на нем снаружи, но сзади. «Хэнсом» практически не отличается от «бругама», и кучер на нем также сидит сзади (правда, у «бругама» всегда четыре колеса). Поэтому, когда coupé сравнивается с «бругамом», местоположение кучера становится элементом диагностическим, и в соответствующем контексте различие такого рода может стать решающим. Было ли оно решающим в «Драме» и можем ли мы сказать, что перевод Джеймсона неверен?

Не знаю, почему Джеймсон не воспользовался словом coupé, уже существующим в английской лексике. Возможно, он поступил так, сочтя, что слово «хэнсом» будет понятнее его читателю, и прежде всего потому, что для обычного носителя языка слово coupé теперь уже связывается с определенным типом автомобиля, а не с каретой. Если это так, то он поступил замечательно, подав превосходный пример переговоров[118]. На деле даже из самого никудышного перевода было бы ясно, что в этом отрывке двое героев возвращаются домой в конном экипаже; но особенно важно то, что они препираются и, будучи состоятельной буржуазной четой, намереваются решить свою проблему в частном порядке. Им нужен был закрытый экипаж буржуазного типа, а конечно же не вульгарнейший омнибус с кучей пассажиров. В такой ситуации местоположение кучера не имело значения.

Им равным образом подошли бы и coupé, и «бругам», и «хэнсом». Если для понимания происшедшего местоположение кучера не было существенно важным, то переводчик вполне мог счесть эту деталь второстепенной и «усыпить» ее.

И все же возникает одна проблема. В оригинальном тексте говорилось, что двое героев сели в coupé, а в переводном тексте они садятся в «хэнсом». Попробуем зрительно представить себе эту сцену. В случае французского текста (предположим, что мы хорошо знаем значение слов) двое наших героев едут в карете с кучером, сидящим спереди; в случае английского текста читатель представляет себе карету с кучером, сидящим сзади. Мы говорили, что это различие незначительно, но с точки зрения некоего критерия истинности два эти текста создают две различные сцены, или же два различных возможных мира, в которых два индивида (две соответствующие кареты) различны. Предположим, какая-нибудь газета сообщит, что премьер-министр прилетел на место бедствия на вертолете, тогда как он приехал туда на автомобиле; если действительно важная новость будет состоять в том, что премьер-министр действительно прибыл на это место, возможно, ни один читатель не пожалуется. Ну а если важное различие будет заключаться в том, как именно он прибыл туда: спешно или с удобствами? В таком случае газета сообщит ложную новость.

Здесь мы имеем дело с проблемой референции и с тем, каким образом перевод должен уважать акты референции оригинального текста. Референцию я понимаю в самом узком смысле (см.: Eco 1997, § 5), то есть как лингвистический акт, посредством которого (при том условии, что значения используемых слов известны) осуществляется указание на индивидов и на ситуации некоего возможного мира (он может быть тем, в котором мы живем, но также и тем, что описан в каком-либо рассказе), и мы говорим, что в некой пространственно-временной ситуации наличествуют определенные вещи или происходят определенные ситуации. С этой моей точки зрения, высказывание «Кошки – млекопитающие» не представляет собою акта референции: оно попросту устанавливает, каковы те качества, которые мы должны приписывать кошкам в целом, чтобы получить возможность интерсубъектно разумным образом пользоваться словом «кошка» и чтобы суметь воспользоваться этим словом в возможных актах референции (то же самое произошло бы с утверждением: «Единороги белые»).

Если мне предлагаются такие высказывания, как «Кошки – амфибии» или «Единороги полосатые», я, возможно, осужу их как «ложные», но в действительности я хочу сказать, что они «ошибочны» – по крайней мере, в том случае, если верными считаются учебники зоологии и описания единорогов, оставленные нам старинными бестиариями. Чтобы решить, что высказывание «Кошки – амфибии» верно, нужно перестроить всю систему наших познаний, как это произошло, когда было решено, что утверждение «Дельфины – рыбы» ошибочно.

Напротив, такие высказывания, как «В кухне кошка», «Мой кот Феликс заболел» или «Марко Поло в “Миллионе”{♦ 70} говорит, что видел единорогов», отсылают к ситуациям реального мира. Эти утверждения можно проверить эмпирически и рассудить, верны они или ложны. Конечно, я добавлю, что для выработки таких общих определений, как «Дельфины – млекопитающие», потребовалось множество актов референции к данным конкретного опыта, но ясно, что в обыденной жизни мы пользуемся выражениями «Кошки – млекопитающие» и «На ковре кот» по-разному. Если мы не доверяем говорящему, то во втором случае нам придется совершить проверку de visu[119]*, а в первом мы откроем энциклопедию, чтобы посмотреть, верно ли это утверждение.

Так вот, могут существовать тексты, не содержащие актов референции (например, словарь, грамматика или учебник планиметрии), но все же по большей части тексты (каковыми являются отчеты, повествования, эпические поэмы и прочее) пускают в ход акты референции. Текст газетной статьи, в котором утверждается, что такой-то политик умер, требует (если газете мы не доверяем) тем или иным образом проверить, правда ли то, что в нем сказано. Повествовательный текст, где говорится, что князь Андрей умер, обязывает нас принять мысль о том, что в возможном мире романа Толстого князь Андрей действительно умер, так что читатель стал бы протестовать, если бы увидел, что в дальнейшем ходе повествования он появляется снова, и счел бы ложным утверждение некоего другого персонажа, заявляющего, что князь Андрей жив.

Переводчик не должен позволять себе менять референции повествовательного текста, и действительно, ни один переводчик не позволил бы себе сказать в своем переводе, что Дэвид Копперфильд жил в Мадриде, а Дон Кихот – в замке в Гаскони.