Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма - Дмитрий Михайлович Цыганов

А. Е. Корнейчука; «Нашествие» (опубл.: Новый мир. 1942. № 8; рекомендовали Союз писателей и Институт мировой литературы им. Горького) Л. М. Леонова; «Муканна» (на узб. яз.; пер. с узб. В. Державина; опубл. в 1964) Х. Алимджана.

Критические: «Заметки о творческом мышлении русских композиторов от Глинки до Скрябина (1825–1915)»[611] (выдвинул Д. Д. Шостакович) Б. Л. Яворского.

Кроме неопубликованного исследования Яворского Союз писателей предложил неизданную монографию Н. И. Замошкина о творчестве Сергеева-Ценского (примечательно, что инициатором рекомендации выступил сам писатель на заседании президиума писательской организации 29 января 1943 года).

Весьма внушительный список рекомендованных кандидатов не содержал фамилии «классика советской литературы» Ф. Гладкова, чье 60-летие приходилось на июнь 1943 года. По этому поводу он с большой обидой записал в дневнике 19 марта:

Юбилея, конечно, не устроят, а если что-нибудь и будет, то постараются превратить в комедию. <…> О премии, конечно, и заикнуться себе боюсь, и работа над большой книгой страшит меня до ужаса. Я уже совсем веру в себя потерял. Думаешь: не талант более, а самообольщение[612].

По этим словам писателя видно, что в общественном сознании присуждение премий тогда еще смыкалось с вопросом об авторской репутации (в широком представлении награды должны были предназначаться только «большим» писателям, в совокупности имевшим внушительные литературные достижения).

На следующем заседании, 21 февраля 1943 года[613], А. С. Гурвич, ссылаясь на необходимость быстрых и точных решений, сетовал на плохую оснащенность экспертов литературными текстами:

Если можно что-то в этом плане сделать (т. е. ознакомиться с текстами. — Д. Ц.) по русской литературе, то не-русская (sic!) литература у нас имеется в одном, редко в двух экземплярах. А некоторые произведения просто присланы на туземном языке, так как по уставу можно присылать на языке представляющей кандидата республики. Или, например, «Пугачев» Шишкова, изд[анный] в Ленинграде, из‐за блокады так и не попал в Москву в массовом тираже, имеется здесь всего 2 экземпляра у автора. А это роман в 40 печатных листов, его не размножишь[614].

Храпченко пообещал членам Комитета взять решение организационных вопросов на себя. На следующих день он предложил план работы, который предполагал, что к 1 или 2 марта работа в Комитете должна быть завершена. Разговор о литературных произведениях запланировали на 27 февраля. Однако приступить к обсуждению текстов эксперты смогли лишь 1 марта 1943 года[615]. Центральным событием пленума стал доклад литературной секции. О кандидатах по отделу поэзии докладывал Н. Асеев, начавший с характеристики «общих тенденций», на основании которых секция выносила свои решения:

Из представленных на премии произведений большинство являются вещами, стремящимися возобновить и реставрировать формы стиха, давно освоенные и оставленные в начале столетия, игнорируя все последующие изменения, происшедшие в технике и в дальнейшем его развитии. Следует выяснить вопрос, должно ли поощрять эти наметившиеся тенденции, как положительные? Лично для меня такого вопроса не существует: ни Блока, ни Маяковского не скинешь со счетов при оценке явлений современной поэзии. Их деятельность положила начало свободе русского стиха от однообразного, повторяющегося ритма, от ложного стихотворного пафоса, равно как и от упрощенного натурализма, бескрылого народнического, а не народного повествовательства, имеющего целью просвещать народное сознание, поскольку оно им казалось темным, направлять народный вкус, поскольку их собственный вкус казался более развитым, чем у самого народа. Между тем уже Пушкин обращался к свободному стиху, предугадывая его тенденции развития в «[С]казке о попе и его работнике Балде», ища иного склада стиха, иных размеров и ритмов, опирающихся на вольное чувство стиха, свойственное народному вкусу. Уже Пушкин писал в назидание своим современникам, тем более — потомкам, — о том, что:

«Четырехстопный ямб мне надоел:

Им нынче пишет всякий; мальчикам в забаву

Его пора оставить…» [616]

Неоднократно возвращаясь к этой же мысли в своих высказываниях о поэзии. Так, например, в критическом отрывке [ «О поэтическом слоге»] он пишет, говоря о том же: «Так называемый язык богов [так] еще для нас нов, так что мы называем поэтом всякого, кто может написать десяток ямбических стихов с рифмами. Прелесть нагой простоты так еще для нас непонятна, что [даже] и в прозе мы гоняемся за обветшалыми украшениями, поэзию же, освобожденную от условных украшений [стихотворства], мы [еще] не понимаем».

Вот эти условные украшения привычного ритма, «обветшалых», по словам Пушкина, красот поэтического стиля противопоставлены теперь «рифме точной и нагой», которую искал и находил Маяковский, ритмическому богатству, оставленному нам в наследство Тютчевым, Аполлоном Григорьевым, Блоком.

Советская поэзия, за малым исключением, обращена или к стилизации так называемой классики, хотя сами классики никогда не занимались стилизацией, или же к упрощенчеству Никитинской скудности стиха, мирно плетшегося позади и вслед развитию великой русской литературы. Педагогические цели и намерения поэзии опять заслонили ее движение вперед, ее задач[а] быть водительницей, а не поводырем, быть в завтрашнем, а не в прошлом.

Поэтому из представленных на соискание премий имени Сталина произведений следует исключить все те вещи, которые не соответствуют этим задачам и этим целям, как бы они ни были приятны нашему взгляду по привычности их восприятия, по похожести их на поэзию[617].

Весьма непохвальную характеристику литературной секции получила поэма В. Инбер. Асеев охарактеризовал ее так:

…несмотря на очень большое мастерство автора, несмотря на его большую изощренность в стихотворной технике, вся вещь в целом, за исключением личных эпизодов, затрагивающих автора до живой боли, где на небольшом пространстве строк октавы срываются со своих ровных рельс и перестают чувствоваться, как заранее заданный размер, вся вещь в целом является, может быть, и помимо намерений автора, композицией, рассчитанной на одну лишь медь оркестра и фанфары при изредка появляющемся одиноком голосе флейты, сейчас же заглушаемой новым обвалом литавр. «Пулковский меридиан» в целом неправдив, хотя правдоподобен[618].

В оценке этого сочинения выразилось стремление к правдивому отражению ужасов войны, которое в послевоенный период будет потеснено тенденцией к «отмене» травматического опыта, к «преображению» (Е. А. Добренко) войны. Асеев говорил:

Он («Пулковский меридиан». — Д. Ц.) не передает полностью тех страданий и лишений той невиданной героики духа и неизмеримого терпения и твердости, которые века будут волновать людей следующих поколений при воспоминании об осаде Ленинграда[619].

Общее мнение секции относительно кандидатуры Инбер было неоднозначным: с одной стороны, «Пулковский меридиан», продолжая традиции поэмы Тихонова «Киров с нами» (1941), является важным образчиком «ленинградской темы», с другой стороны, его «художественное качество» не отвечает требованиям экспертов. Асеев сделал оговорку в отношении Инбер, что «можно иметь