Ночной поезд на Лиссабон - Паскаль Мерсье

Грегориус принял душ, лег в постель и проспал до полудня. Он испытал наслаждение оттого, что вначале подумал о себе, а Адриана пусть подождет. Смог бы он так поступить в Берне?

После обеда, по пути к голубому дому он зашел в антиквариат Жулиу Симойнша и спросил его, где можно купить персидскую грамматику и какие языковые курсы тот смог бы порекомендовать, если он вдруг возьмется за изучение португальского.

Симойнш расхохотался:

— Все в один прихлоп? И португальский, и персидский?

Грегориус сердился лишь секунду. Откуда этому человеку знать, что в данный момент в его жизни нет никакой разницы между персидским и португальским, что некоторым образом для него сейчас это один и тот же язык? Симойнш спросил его, как далеко он продвинулся в поисках Праду, и помог ли ему Витор Котиньо. Через час — было уже начало четвертого — Грегориус позвонил в дверь голубого дома.

Ему открыла женщина за пятьдесят.

— Sou Clotilde, a criada,[60] — сообщила она.

Рукой, свидетельствующей о долгих годах тяжелой работы, она провела по волосам, проверяя, ровно ли сидит узел.

— A Senhora está по salão,[61] — сказала она и пошла вперед.

Как и в первый раз, Грегориуса поразила просторность и элегантность салона. Взгляд остановился на напольных часах. Они по-прежнему показывали шесть часов двадцать три минуты. Адриана сидела за столом в углу. Стойкий запах лекарства или духов все так же витал в воздухе.

— Вы пришли поздно.

Послание без приветствия подготовило Грегориуса к этой резкой манере общения. Присаживаясь подле хозяйки, он с удивлением обнаружил, что его ничуть не смущает этот суровый, грубоватый тон. Как пронзительно он чувствовал за этой грубоватостью одиночество и боль старой женщины.

— Но теперь я здесь.

— Да, — сказала она. И через целую вечность снова: — Да.

Бесшумно и внезапно у стола появилась служанка.

— Clotilde, — распорядилась Адриана, — liga o aparelho.[62]

Только теперь Грегориус заметил допотопный магнитофон, ящик с бобинами размером с тарелку. Клотилда протянула ленту между головками и закрепила на пустой кассете. Потом нажала на клавишу, и бобины начали вращаться. Она вышла.

Поначалу слышались только шорохи и трески. Потом заговорил женский голос:

«Porquê não dizem nada»?[63]

Больше Грегориус ничего не смог разобрать, потому что из магнитофона неслось — для его ушей — хаотичное нагромождение звуков, перекрываемое свистом от неправильного обращения с микрофоном.

— Амадеу, — коротко пояснила Адриана, когда донесся отчетливый мужской голос.

Ее обычная хрипловатость при произнесении этого имени достигла предела. Она приложила ладонь к черной ленте на шее и обхватила так, словно хотела еще плотнее прижать ее к горлу.

Грегориус приник ухом к динамику. Голос совсем не походил на тот, который он себе представлял. Патер Бартоломеу говорил о бархатном баритоне. Да, несомненно, баритон, но его тембр был грубее, чувствовалось, что этот человек мог говорить, как резать. А может быть, такое впечатление создалось у Грегориуса оттого, что он понял всего два слова: «não quero», и означали они «не хочу».

— Фатима, — прокомментировала Адриана, когда из хаоса звуков выделился новый голос.

И пренебрежение, с которым она произнесла это имя, сказало о многом. Фатима мешала. Не только вмешиваясь в этот разговор. В любом разговоре. Она не ценила Амадеу. Не стоила его. Она незаконно присвоила себе дорогого брата. Было бы лучше, если бы она вообще не появилась в его жизни.

У Фатимы был слабенький кроткий голосок, которому нелегко пробиться в хоре других. Может быть, именно из-за этой особенности голоса с ней обходились с особым терпением и снисходительностью? Или такое впечатление создавалось из-за помех? Во всяком случае, ее никто не перебивал и давали высказаться до конца.

— Все так внимательны к ней, так чертовски предупредительны, — отпустила замечание Адриана, не дожидаясь, пока Фатима замолчит. — Будто ее шепелявый шепот — роковая участь, за которую простительно все, любая безвкусица, и вообще все.

Грегориус шепелявости не заметил, наверное, она тонула в сопровождающих шумах.

Следующий голос принадлежал Мелоди. Она говорила в бешеном темпе, похоже, специально дула в микрофон, а под конец звонко расхохоталась. Адриану передернуло, она отвернулась и уставилась в окно. И лишь когда зазвучал ее собственный голос, протянула руку и выключила магнитофон.

Она никак не могла оторвать взгляд от аппарата, с трудом возвращаясь из прошлого. Это был тот же самый взгляд, каким в воскресенье она смотрела на книги Амадеу, нагроможденные на полу, и будто разговаривала с умершим братом. Наверняка она тысячи раз слушала эту пленку, знала каждое слово, каждый звук и шорох. Для нее все происходило сейчас или вчера, когда она сидела вместе с остальными в фамильном особняке, где теперь живет Мелоди. Так почему же ей и не говорить об этом так?

— Мы глазам не поверили, когда мама принесла эту штуку домой. Она вообще не умеет обращаться с техникой. Боится ее. Думает, что обязательно что-нибудь сломает. И вдруг приносит магнитофон, они тогда только-только появились в продаже. Амадеу потом сказал, когда мы обсуждали эту покупку, что мама не просто хочет увековечить наши голоса, а дело тут в другом. Она хочет, чтобы мы уделяли ей больше внимания. Конечно, он прав. Теперь, когда папы нет, а у нас своя практика, жизнь кажется ей пустой. Рита вечно где-то носится, они почти не видятся. Фатима, правда, навещает ее каждую неделю. Но что с того маме? Она так и говорит Амадеу, когда возвращается от нее: «Ей важнее видеть тебя». А Амадеу не хочет. Он молчит, но я-то вижу: он пасует, когда речь заходит о маме. И этот страх — единственная слабость в нем. Во всем остальном он никогда не избегает неприятностей, никогда.

Адриана неосознанно обхватила горло. На короткое мгновение Грегориусу показалось, что сейчас она заговорит о тайне, которая скрывается за бархатной лентой, и он затаил дыхание. Однако момент прошел. Адриана вернулась в настоящее.

— Нельзя ли послушать еще раз то место, где говорит Амадеу? — попросил Грегориус.

— Não nie admira nada. «Меня это никогда не восхищало», — начала цитировать Адриана. А потом слово в слово повторила все, что говорил Амадеу. Нет, это не было просто цитированием. Не было и подражанием такой точности, как удается талантливым имитаторам в их звездный час. Сходство было полным. Даже не сходство. Адриана стала Амадеу.

Снова Грегориус уловил «não quero», потом распознал «ouvir a minha voz de fora» — «мой голос со стороны».

Дойдя до конца, Адриана начала переводить. Праду говорил, что его ничуть не удивляет такое достижение техники. Сам принцип ему знаком из медицины. «Но мне не нравится, что он делает со словами». Он не хотел слышать свой голос со стороны, не хотел записывать, считая его и так не особо симпатичным. А потом, эта застылость произнесенного слова — обычно люди свободно говорят, в сознании предполагая, что большая часть сказанного будет забыта. На него наводила ужас мысль, что сохранится все — всякое необдуманное слово, всякая безвкусица. Это напоминает ему нескромность Бога.

— Эту фразу он тихонько пробормотал, — сказала Адриана. — Мама не терпит таких вещей, и Фатиму это смущает.

«Машина уничтожает свободу забвения, — закончил свою мысль Праду. — Но это не в упрек тебе, мама. Это даже забавно. И вообще, не принимай всерьез отговорки твоего изворотливого сына».

— Ну, почему, черт побери, ты считаешь, что должен ее утешать и оправдываться! — вскипела Адриана. — Почему? Ведь это она на свой якобы заботливый лад мучит тебя! Почему ты просто не можешь настоять на своем и поступить так, как считаешь нужным? Ведь ты всегда так делаешь! Всегда!

— И все-таки, можно поставить пленку еще раз, — спросил Грегориус, — чтобы послушать голос.

Такая просьба тронула Адриану. Пока она перематывала пленку, ее лицо сделалось похожим на лицо маленькой девочки, которая и удивлена, и счастлива, что взрослые тоже считают важным то, что дорого ей.

Грегориус снова и снова слушал запись. Он положил перед собой томик с портретом Праду и вслушивался в голос до тех пор, пока он действительно не стал принадлежать этому лицу. Когда он поднял глаза на Адриану, его охватила жуть: должно быть, все это время она не сводила с него глаз. Но вместе с тем ее лицо точно раскрылось, с него стерлось всякое выражение горечи и суровости, оно словно приглашало Грегориуса в мир ее любви и обожания. «Будьте осторожны. Я имею в виду с Адрианой», — вспомнились ему слова Марианы Эса.

— Идемте, — поднялась Адриана. — Я хочу показать вам, где мы работаем.