После добродетели: Исследования теории морали - Аласдер Макинтайр

выдающихся исследованиях; все они поддерживаются впечатляющим множеством подтверждающих примеров. Но всем им свойственны три общие характеристики. Прежде всего, все они сосуществуют в рамках своих дисциплин с признанными контрпримерами, и осознание этих контрпримеров — если не самими авторами обобщений, то, по крайней мере, их коллегами по тем же областям — не влияет на формулировку обобщений, в отличие от той роли, какую контрпримеры играют при формулировке обобщений в физике или химии. Некоторые критики вне сферы социальных научных дисциплин — например, историк Уолтер Лакер (1972) — рассматривают эти контрпримеры в качестве резонов для отказа от таких обобщений да и отказа от дисциплин, столь неопределенных, что они позволяют сосуществовать как обобщениям, так и их контрпримерам. Так, Лакер приводит русскую революцию 1917 года и китайскую революцию 1949 года в качестве примеров, опровергающих обобщение Дэвиса, а образцы политического насилия в Латинской Америке в качестве опровержения тезиса Фейерабендов. На данный момент я лишь хочу сказать, что социальные ученые в типичном случае занимают весьма терпимую позицию по отношению к контрпримерам, которая резко отлична от позиции либо самих естественных ученых, либо попперовских философов науки, и оставляют открытым вопрос, может ли их позиция быть оправдана вообще.

Вторая характеристика всех четырех обобщений, тесно связанная с первой, состоит в том, что они лишены не только универсальных кванторов, но и определителей сферы действия. Мало того что эти обобщения не имеют точной формы типа «Для всех X и некоторых Y, если X имеет свойство f, тогда Y имеет свойство f», так мы еще не можем сказать достаточно точным образом, при каких условиях они являются справедливыми. При формулировке уравнения закона о соотношении давления, температуры и объема газа учтено не только то, что закон справедлив для всех газов; исходная формулировка, при которой уравнение должно было быть справедливым при всех условиях, подверглась ревизии при определении сферы действия закона. Мы теперь знаем, что закон справедлив для всех газов при всех условиях, за исключением случаев очень низкой температуры, и очень высокого давления (где мы можем точно сказать, что имеем в виду под «очень высокий» и «очень низкий»). Ни одно из наших четырех социальных научных обобщений не сопровождается такого рода предложениями.

В третьих, из этих обобщений не следует никакого вполне определенного множества контрфактических утверждений в том виде, как это имеет место в случае законоподобных обобщений в физике и химии. Мы не знаем, как применять их систематически за пределами наблюдений к ненаблюдаемым или гипотетическим случаям. Таким образом, это не законы, чем бы они там ни являлись. Но тогда каков их статус? Ответить на этот вопрос нелегко, потому что мы не обладаем никаким философским объяснением, чем они являются, скорее, мы трактуем их как неудачные попытки формулировки законов. Верно, что некоторые социальные ученые не видят здесь проблемы. Сталкиваясь с того рода проблемами, которые я привел, они могут ответить: «Открытия социальных ученых носят характер вероятностных обобщений, а там, где обобщения только вероятностны, конечно, могут быть случаи, которые могли бы быть контрпримерами, если бы обобщения были невероятностными и универсальными». Но такой ответ полностью упускает суть вопроса. Потому что если тот тип обобщения, который я имею в виду, является обобщением вообще, он должен быть чем-то большим, чем простым перечнем примеров. Вероятностные обобщения естественных наук — скажем, обобщения статистической механики — являются чем-то большим, чем перечень примеров, так как они законоподобны, как и любые другие невероятностные заключения. Они содержат универсальные кванторы — квантификация идет над множествами, а не над индивидами, — они влекут вполне определенные множества контрфактических утверждений, и они опровергаются контрпримерами точно таким же образом и в той же самой степени, как и другие законоподобные обобщения. Поэтому, называя обобщения социальных наук вероятностными, мы не проливаем свет на статус обобщений. Дело в том, что они столь же отличны от обобщений статистической механики, как и от обобщений ньютоновской механики или же от уравнений законов газа.

Следовательно, нам нужно начать заново и задаться вопросом, а там ли социальные науки ищут своих философских предков и свою логическую структуру. По причине того, что современные социальные ученые считают себя последователями Конта, Милля и Бекля, Гельвеция, Дидро и Кондорсе, они рассматривают свои сочинения в качестве попыток ответить на вопросы своих учителей XVIII и XIX веков. Но давайте предположим еще раз, что XVIII и XIX века, какими бы они ни были блестящими и творческими, были на самом деле не Просвещением, как полагаем это сейчас мы и полагали они, но своеобразными веками мрака, когда люди были столь слепы, что не видели возможности того, что социальные науки могли иметь каких-то альтернативных предков.

Я имею в данном случае Макиавелли, потому что он имел весьма отличный от Просвещения взгляд на соотношение между объяснением и предсказанием. Мыслители Просвещения были несовершеннолетними гемпелианцами. Объяснение, с их точки зрения, заключается в ретроспективной апелляции к законоподобным обобщениям; предсказание заключается в перспективной апелляции к обобщениям. Для этой традиции уменьшение ошибок предсказания является признаком прогресса в науке; и те социальные ученые, которые поддерживают эту идею, должны смотреть фактам в глаза: если они окажутся все-таки правы, тогда непредсказанные войны или революции станут позором для политического ученого, непредсказанное изменение уровня инфляции — позором для экономиста точно так же, как непредсказанное затмение — для астронома. То обстоятельство, что этого до сих пор не случилось, должно быть объяснено в рамках этой традиции, и в объяснениях не было недостатка: говорят, что гуманитарные науки являются все еще молодыми — а ведь это просто ложно. На самом деле они столь же стары, как и науки естественные. Или говорят, что естественные науки привлекают внимание наиболее способных людей современной культуры, а в социальные науки идут только те, кто не был способен к естественным наукам — таков был тезис Г. Бекля в XIX веке, и есть свидетельства того, что этот тезис все еще частично верен. В 1960 году исследование I.Q.[7] соискателей докторской степени в различных областях показало, что ученые-естественники являются значительно более смышлеными, чем социальные ученые (хотя химики тянут естественные науки вниз, а экономисты тянут социальные науки вверх). Но те же самые резоны, которые не дают мне осуждать лишенных многого детей национальных меньшинств за их маленький I.Q., не позволяют мне судить моих коллег по поводу их или моего собственного I.Q. И все же, вероятно, объяснение и не является нужным, потому что неудача, которую доминирующая традиция