Сатанинский смех - Фрэнк Йерби

– Ты совершенно невозможна, – сказал Жан.

Он вскрыл письмо. Оно было от Бертрана из Австрии. Жан быстро пробежал его глазами, и лицо его потемнело, так что шрам стал выглядеть белой молнией. Он медленно и очень тщательно сложил письмо и спрятал его в карман сюртука. Потом взял со стола пистолеты.

– Уходишь? – спросила Люсьена. – Сейчас?

– Да, – ответил Жан очень спокойно. – Ухожу.

Люсьена смотрела на него вопросительно. Потом медленно улыбнулась.

– А я, – промурлыкала она, – думаю, что больше не засну, Жанно…

Жан посмотрел на нее, и то, что она прочла в его глазах, поразило ее.

Он пошел к двери. На пороге обернулся.

– Когда следующий раз увидишь Жерве ла Муата, – сказал он, – можешь сообщить ему, что… его сестра… умерла…

Он спустился по лестнице и вышел в ночь, полыхающую огнем и содрогающуюся от ужаса.

8

До конца жизни Жан Поль Марен не мог вспомнить, где он бродил те двадцать часов между серединой ночи 12 июля и полночью 13 июля 1789 года. Впоследствии, слушая рассказ Пьера дю Пэна о том, что происходило в Париже в эти часы, ему приходило в голову, что он родился заговоренным от смерти, ибо он бродил в оцепенении по улицам, на которых гремели мушкетные выстрелы и полыхали пожары, не получив при этом ни единой царапины.

– Жизнь – это игра, – сказал он Пьеру, кривя губы, – и каждый игрок знает, что никогда не выигрываешь, если нужны деньги.

– Что ты, черт побери, хочешь этим сказать? – спросил Пьер.

– Пуля в голову из мушкета была бы актом милосердия, – прошептал Жан, – за который я был бы благодарен убийце…

Пьер посмотрел на него.

– Что тебя мучит? – ворчливо спросил он.

– Николь… – выдавил из себя Жан и протянул Пьеру письмо Бертрана.

Пьер прочел его с хмурой сосредоточенностью. Потом выпрямился, и лицо его вновь превратилось в маску сатира.

– И из-за этого ты играл в поддавки со смертью? – насмешливо спросил он. – Жан, Жан, как можно быть таким взрослым дураком?

– Думаю, достаточно взрослым, – отозвался Жан. – Только, Бога ради, не говори мне, что во Франции есть другие женщины, столь же прекрасные, или любые подобные глупости. Была только одна Николь…

– В этом я не сомневаюсь. Хочу прояснить только один момент, на который должен был обратить внимание твой изощренный ум юриста. Судя по тому, что пишет твой брат, нет ни малейших доказательств, что графиня де Сен-Гравер погибла. Где свидетели? На каких данных твой брат основывает свое мнение – ведь он ясно пишет, что это лишь мнение? Только на том основании, что она не добралась до Австрии? Что это за доказательство?

– Читай дальше, – прошептал Жан, – прочитай, что говорил ее мажордом.

– Прочитал. Этот мажордом спасся от толпы, бежал на Виллу Марен, потому что знал о вашей дружбе с госпожой Николь и верил, что благодаря вашему влиянию среди крестьян дом окажется безопасным убежищем.

– Он оказался не прав, – мрачно заметил Жан. – Они сожгли наш дом тоже…

– Знаю. Но почему, во имя всех святых, этот мажордом выжидал, пока госпожа Симона не взяла его с собой в качестве слуги – все ваши слуги, видимо, разбежались, – чтобы представить свое странное свидетельство?

– Не знаю, – признался Жан.

– Он нашел в лесу окровавленную одежду детей и кусок женского домашнего платья, тоже в крови, которое носила госпожа Николь. Что же это за человек, который сберег эти кровавые трофеи? Кому он собирался их показать?

– Вероятно, Жерве ла Муату. Пьер, Бога ради, неужели ты не понимаешь? Этот старый дурак верил, что все дворяне Лазурного берега бежали за границу, и надеялся завоевать доверие графа с помощью своих страшных сувениров и рассказа о своей преданности – ведь никто не может его опровергнуть…

В этой истории, – подчеркнул Жан, – есть темные моменты, которые, видимо, ускользнули от твоего внимания, Пьер. Августин, кучер госпожи, был заодно с этими разбойниками. Разве не могли быть с ними в сговоре и другие слуги, может быть, и Роберт, старый мажордом?

– Не вяжется, – сразу же возразил Пьер. – Если он в сговоре с ними, зачем ему тогда бежать с семьей твоего брата? Он мог перейти к этой банде, как, похоже, проделали все остальные слуги. Выглядит все это мрачно, согласен. Но при отсутствии каких-либо исчерпывающих доказательств, почему не допустить, что в худшем случае они были ранены и потом сумели спастись?

– В это, – ответил Жан, – я пытаюсь поверить.

Но в голосе его не было никакой надежды.

В это время они проходили мимо Отеля Лазаритов или, вернее, того, что осталось от этого убежища. Имущество монахов – стулья, столы, картины, предметы религиозного обихода, утюги, занавески, тарелки, портьеры – все было свалено на улице в кучу, такую большую, что она перекрывала половину улицы. Толпа растаскивала зерно, которое лазариты согласно закону хранили, так как главным делом этого монашеского ордена было попечение о нуждающихся и больных и забота об их пропитании.

– С утра это уже пятьдесят первая телега, – с торжеством в голосе сообщил Жану и Пьеру какой-то бородатый бандит. – Подходите, граждане! Выпейте хорошего вина этих монахов с тонзурами – тут его больше, чем можно выпить.

Жан и Поль выпили. Они были вдвоем против пятидесяти и давно уже поняли, когда осторожность должна брать верх над храбростью.

Вокруг пахло вином. В канавах оно текло красными потоками. Оборванные, грязные люди лежали на животах, лакая вино, как собаки.

Жан смотрел на этих людей. Он был уверен, что никогда раньше не видел в Париже ничего подобного. Их лохмотья, кишащие – это было видно – вшами, едва прикрывали наготу. А вонь, исходившая от них, была даже на свежем воздухе непереносимой. Большинство их были бородатыми, многие со страшными шрамами, у некоторых не было глаза или уха.

– У них вид, – шепнул Жан Пьеру, – исчадий ада.

– А они оттуда и есть, – мрачно отозвался Пьер.

Пока они ждали, когда телеги с зерном минуют развалины и выедут на улицу, из подвала раздался страшный крик. Жан и Пьер обернулись на него. Свора обитателей парижских клоак, бородатых и грязных, вышла из здания, неся на плечах мокрые, бесформенные кули, которые раньше были мужчинами и женщинами. Трупы были красного цвета, а от их лохмотьев разило вином.

– Утонули! – заорал один из тех, кто нес. – Какой-то дурак разбил в подвале бочку, и они утонули в вине! Ма foi[34], что за счастливая смерть!

Жан заметил, что одна из мертвых женщин была беременна.

– О, Боже, – шепнул он Пьеру, – уйдем отсюда!

На следующем углу обезьяноподобный бандит стоял у кучи мушкетов, сабель, пистолетов.

– Подходите, граждане, – выкрикивал он, – покупайте оружие! Самое лучшее, только сегодня утром взято из Garde Meutle[35] патриотами для защиты нашей свободы! Подходите, покупайте! Мушкеты – три ливра за штуку! Пистолеты – по двенадцать су! Сабли – столько же! А за порох и пули – полагаюсь на щедрость добрых граждан!

– У тебя есть с собой деньги? – спросил Пьер.

– Есть, – ответил Жан. – А зачем тебе?

– Я оставил свои пистолеты Марианне сегодня утром, когда искал тебя. Она умеет ими пользоваться, я ее научил. А сегодня только дурак может ходить по Парижу невооруженным. Хочу купить пару пистолетов и мушкет, он бьет дальше и быстрее охладит пыл этих безумцев…

– Бери, – Жан протянул ему деньги.

– Тебе бы тоже не мешало купить мушкет. Я поэтому и искал тебя. Байи призывает всех добрых граждан вступать в ополчение и покончить с беспорядками. Возглавляет ополчение Лафайет.

– Ладно, купи мне порох и пули для пистолетов. И саблю. Думаю, если нам придется сражаться, то врукопашную. Я предпочел бы шпагу…

– Аристократ! – поддразнил его Пьер, но купил все, что Жан просил.

Уже через полчаса они шагали в обществе сдержанных буржуа, мрачноватых, решительных мужчин, готовых выполнить свой долг. К наступлению ночи сорок восемь тысяч человек, которых Байи призвал взять в руки оружие, прекратили беспорядки и грабежи. Жан в своем отряде выступал и как юридический советник. Так он отправил на импровизированные виселицы на фонарных столбах трех бандитов, участвовавших в беспорядках только ради открывшейся возможности пограбить, но он же освободил от наказания пятерых здоровенных мужчин, которые принимали участие в мятеже, полагая, что сражаются за третье сословие.

Конечно, они не могли остановить восстания. Но они могли и сумели перевести бунт в русло политическое, не дав событиям перерасти во всеобщую анархию и бандитизм, а такая угроза быстро нарастала.

К середине ночи этого ужасного тринадцатого июля все люди отряда были полумертвыми от усталости. Задача, которую они выполняли, требовала силы гигантов, полубогов. Они обосновались в Отеле де Виль, пережив часы, когда их капитан Легран, один из выборщиков Парижа, послал за тремя бочонками пороха и встал около них с горящим фитилем в руке, угрожая взорвать дом, свой отряд и самого себя ради удовольствия забрать с собой на тот свет добрую часть толпы, если эти завывающие безумцы не откажутся от штурма здания.